Бенефис - [12]

— Но ведь и постройки Ренессанса походят одна на другую — их объединяет принадлежность одному архитектурному стилю, это единство помогает нам определить и стиль, и эпоху. То же и с обычными сельскими хатами — разве люди утратили свою индивидуальность оттого, что у хат одинаковая резьба на ставнях? По-моему, наоборот, — через искусство люди выражают свою индивидуальность, а следовательно, и характер своей эпохи.

— Что ж, тогда, очевидно, характер нашей эпохи — упрощение до абсурда?

— Упрощение? Почему упрощение? Скорее рационализм. То есть разумный подход к решению проблем, которые требуют рационального решения.

— Не вижу логики. Только что вы сказали, что люди будто бы выражают свой характер через искусство, а теперь утверждаете, что искусство требует рационального подхода.

— Нет, я говорила, что…

Этот противный тип сбил-таки ее с панталыку, она показалась мне на миг такой растерянной, что хотелось сказать: слушайте, оставьте девушку в покое; мало того, что она вас развлекает на протяжении целого часа, вы еще хотите, чтобы она только вас и замечала. Оставьте ее в покое!

Автобус снова приближался к Привокзальной площади, я думал: вот придется выйти, оставить здесь Ангелину Бойко, так и не вымолвив ни слова, — она и не смотрит в мою сторону, этот зануда с пестрым чемоданчиком и маленькой, с пятачок, лысинкой на макушке — что ему до нашего города, до того, как говорит и улыбается Ангелина Бойко? Вот он сейчас уберется отсюда, пробудет у нас в городе день или пусть даже неделю и поедет домой, от него тут и следа не останется, для него этот спор — просто способ провести время и потешить разговорчивую натуру, разве что он намерен пригласить Ангелину Бойко вслед за тем где-нибудь выпить вина после трудов праведных, да только вряд ли она согласится, не должна бы соглашаться. В конце концов, как бы там ни было, этот пассажир исчезнет, а я-то останусь здесь, у себя дома, и не может быть, чтобы девушке не запомнилось мое лицо, чтобы она меня не узнала!

И тогда я позволил себе вмешаться в их спор:

— А почему вы думаете, что люди только и делают, что заботятся о своем самовыражении — своем или своей эпохи? Мне кажется, они просто строят себе жилье, думая при этом о себе и о своих детях, которые будут жить в выстроенных ими жилищах, и закладывают их так, чтобы жить было удобно и красиво. А поскольку каждое поколение строителей уже несколько иное, чем-то не похожее на предыдущее, то оно понимает это удобство и красоту по-своему, у него свои средства для осуществления своих идей. Они строят, а мы выдумываем, будто они самовыражаются!

Фраза получилась невыносимо длинная, но нельзя было ее не закончить. Мало того, что я фальшивил, — откровенно говоря, мне милее наш старый город, чем новый, — я еще и боялся, что кто-нибудь перебьет или засмеется, и я не мог понять, как восприняла девушка мои слова, но главное было достигнуто: она смотрела на меня, она заметила меня и слушала.

— Простите, товарищ, — с иронией в голосе заговорил снова пассажир с наклейками, — а в какой области искусства вы работаете, ведь с таким знанием дела…

Сказать бы сейчас, что я архитектор, — и пусть заткнется, — но девушка смотрела на меня, и я не мог вести себя так безрассудно.

— К искусству отношения не имею. Изучаю в вузе проблемы квантовой механики. А что?

— А-а-а, — понимающе покачал головой пассажир с чемоданчиком, но это было уже тщетно: девушка смотрела на меня. Только на меня.

Автобус стоял на Привокзальной площади. Пассажиры выходили и благодарили экскурсовода за прекрасный рассказ о городе: мол, им еще никогда никто и так далее. Это правда, думал я, о городе она кое-что знает, но разве постигнешь все его глубины — для этого надо, верно, прожить здесь не один человеческий век, надо прожить все столетия, от его рождения и доныне. «Но позвольте, — говорил я ей мысленно, — разве мы не прожили все эти сотни лет в нашем городе — сотни лет до самого нынешнего дня, от начала и по сей день, — разве он не в нас самих, разве он не оставил следа и на том даже пассажире с чемоданчиком в наклейках? Как бы там ни было, а еще одну наклейку из гостиницы он на свой чемоданчик нацепит и у нас, а это ведь тоже что-нибудь значит, так?»

У  А н г е л и н ы  н е т  в о з м о ж н о с т и  о т в е т и т ь  т о т ч а с  ж е, о н а  с к а ж е т  п о з д н е е:

Знаешь, я тогда подумала о тебе: вот сейчас он уйдет, где-то там в камере хранения его чемодан, в кармане — билет на поезд, сейчас он уйдет, а я не хочу этого. Хорошо бы поговорить с ним! Он совершенно не прав, утверждая, что люди не хлопочут о своем самовыражении, он не прав, но я никогда не смогу сказать ему это. Ужасно не люблю, когда пассажиры (уважаемые пассажиры) с гадкой просительной улыбочкой предлагают мне — тихо и доверительно — организовать еще одну — индивидуальную, пешую или автомобильную — экскурсию по городу; отвечать надо вежливо, а хочется дать пощечину, но если бы ты, Дан, тогда сказал нечто подобное, я…

Б о г д а н  с м е е т с я  (н о  и  э т о  з н а ч и т е л ь н о  п о з ж е):

А я сказал, только ты не слышала. Я сказал: «Ангелина, я хочу вас повидать, вы не возражаете? Вы не разгневаетесь, если я приду сюда, на Привокзальную площадь, если я буду приходить сюда каждое воскресенье, чтобы снова встретить вас, буду покупать билеты в кассе номер три, чтобы вы рассказывали мне о нашем городе, — можете говорить все что угодно, я и небылицы согласен слушать, честное слово, я даже больше люблю небылицы, чем заезженные, как старая дорога, истины…»