Бенефис - [9]

А к т е р:

О, разумеется, еще Фейербах говорил: усомниться в себе — высшее искусство и сила. Возможно, это и так, но как раз теперь я не имею права на сомнения, — сомневаясь, я не посягну на роль, которую вы мне предлагаете.

Я  г о в о р ю:

Ну вот, теперь Фейербах, а перед этим было модное словечко — «отчуждение». Уж не намереваетесь ли вы объяснить моему герою разницу между системой Станиславского и системой Брехта, и которую из них вы исповедуете, какой воспользуетесь, чтобы играть роль? Мой герой не знает ни Шепли, ни Фейербаха, да и вы вряд ли знаете что-либо сверх цитат. Великим людям и в голову не приходит, что кто-нибудь станет цепляться за их мысли без надобности…

А к т е р:

А ведь я бы и обидеться мог, ей-богу! Да, я намереваюсь подписать контракт на невыгодных для себя условиях — вероятность погибнуть без аплодисментов, никакой платы, никакой надежды прославиться, — но все же о неуважении речь не шла. На каком основании вы запрещаете мне цитировать?

Я  г о в о р ю:

Я и не думала вас обидеть. Должно быть, я просто слишком категорично высказываюсь. Простите. Сейчас я попробую познакомить вас со своим героем. Видите, вон там, возле больницы, на перекрестке, только что остановилась легковая машина, из нее вышел седоватый высокий мужчина, еще даже не прикрыв дверцу машины, он задирает голову, отыскивая взглядом знакомое лицо в окне, это и есть тот, чью роль вам предстоит сыграть. Он приезжает сюда каждый день в пять часов, ему не терпится увидать сноху — она теперь в родильном доме, — видите, он машет снохе рукой и что-то говорит, улыбаясь, — она, конечно, не понимает ни слова, но, вероятно, тоже улыбается. Он называет ее доченькой, она его — папой, и это нравится его сыну. Сейчас он передаст снохе пакет, потом снова помашет рукой на прощание и поедет домой — сегодня вечером у него будет достаточно времени, и мы сможем наконец поговорить с ним, только бы он согласился, больно уж неразговорчивый.

А теперь представьте себе симпатичного долговязого парня с широко расставленными серыми глазами и большим веселым ртом. Это сын моего героя, отец отдал большую часть своей жизни и сил, чтобы взлелеять, вырастить этого беззаботного на вид парнишку, который ходит в заношенных джинсах, с сумкой через плечо — одним словом, эталон современного студента. Возможно, он так же, как и вы, цитирует Шепли или кого-то там еще… Женился этот студент три года назад на такой же беззаботной с виду восемнадцатилетней девчонке, в таких же заношенных джинсах и с сумкой через плечо. И вот теперь они ждут сына, по крайней мере не сомневаются, что будет сын.

Имен их я вам еще не назвала — запомните, пожалуйста: Федор Пилыпович Журило — это, разумеется, отец, мой герой. Спокойное, неизысканное имя, оно ему подходит. Сын — Богдан, в детстве и для жены — Данко, Дан. Имя его жены — Ангелина, но зовут ее все Гелей, так и нам дозволено.

А н г е л и н а  р а с с к а з ы в а е т:

Да, вон тот высокий, седоватый — он только что вышел из машины и, даже не закрыв дверцу, нетерпеливо подымает голову, отыскивая знакомое лицо в окне, — это отец моего мужа, я зову его папой, и это нравится всем троим. Он всегда приезжает сюда, к больнице, ровно в пять, ему хочется увидеть меня, и потому я заранее стою у окна.

Прижавшись лбом к стеклу, я ощущаю его прохладу и легкий морозец внизу, на улице. Кажется, я различаю парок возле папиных губ, когда он что-то говорит и улыбается, помахивая мне рукой. Мы оба понимаем, что переговоры в этих условиях — пустое занятие, никто из нас не слышит ни слова, и все же каждый день разговариваем таким способом. Выглядит папа в своем новом пальто очень элегантно, удобная длина не связывает движений, шарф чуть выбился из-под воротника, и виден красивый, хорошо повязанный галстук, можно подумать, что этот немолодой уже мужчина следит за модой, на самом же деле он совершенно равнодушен к тому, как он выглядит, просто наш папа принадлежит к тем счастливым людям, которым идет все, что на них ни надень.

Трамвайные рельсы, похожие на замерзшие ручейки, прорезают мостовую холодноватым строгим блеском, и по этим прорезям движутся колеса. Лица пассажиров, если смотреть из моего окна, исполнены выражения некой отсутствующей задумчивости, и за те несколько секунд, пока внизу проплывает трамвай, я успеваю различить это выражение, — вероятно, все они выглядят так потому, что лишены возможности выбрать какое-либо иное направление движения и вынуждены покоряться воле движущейся красной коробки.

Трамвай заслоняет папу, а когда я снова могу видеть противоположную сторону улицы, отец пересекает мостовую. В руке у него коричневый портфель, я знаю этот портфель, отец пользуется им как хозяйственной сумкой, и сейчас в портфеле есть что-то предназначенное специально для меня, — обязательно то, что я люблю. Вместе со съестным будет лежать и записка, почерк у отца чудной, неуклюжий, со странной буквой «я» — нечто среднее между «а» и «е» с загогулиной сбоку, — и фразы тоже нескладные, как всякая попытка привыкшего к сдержанности немолодого человека явственно выказать свою нежность.