Белый ветер - [48]

Левашов вспомнил недавний кросс. Ведь именно генерал-майор Добродеев, а не командир отделения первым обратил его внимание на Рудакова. Сотни солдат вышли на старт. А генерал высмотрел того единственного, кто мог подвести. Это и называется командирским предвидением. Оно проявляется не только в бою, во всем. И чем выше рангом командир, тем сильнее его интуиция. И что самое поразительное, никто этому в армии не удивляется.

Вот сам он, со своим невеликим пока что командирским стажем, что не успел предусмотреть в случае на реке, что упустил, о чем не подумал?

Сначала он не находил на свои вопросы ответа. Потом вдруг его осенило. Во-первых, надо было Власову проверить, кого же все-таки из новичков ввели в команду подрывников. Тот не поинтересовался — взвод-то не его, он все равно людей не знает, — положился во всем на Гоцелидзе, на замкомвзвода. А Левашов не спросил Власова, проверил ли тот новичков. И это уже его, заместителя, а в данном случае еще и исполняющего обязанности командира роты, прямая вина. Почему произошло такое? Левашов честно назвал сам себе причину: постеснялся. Он новый, в общем-то, человек, придумает что-нибудь, а окажется: велосипед изобрел — все это давным-давно предусмотрено, проделано младшими командирами или когда-то уже отменено как нецелесообразное. Побоялся свой авторитет уронить — взвод опытный, наверняка все сделали как надо. И выходит, что главная его вина в том, что положился на других.

Не зря начальник училища, бывало, говорил:

— Не бойтесь изобрести велосипед! Лучше отдать приказание, которое вашим солдатам может показаться само собой разумеющимся, чем не отдать такое, какое они сами без команды не выполнят. Это, конечно, крайности. Желательно без них обойтись. Но молодому командиру, только прибывшему в часть, одинаково опасно как воображать, что он один все знает, так и полагать, что его подчиненные более опытны и лучше его разбираются в деле.

Прав начальник училища! Конечно, в жизни все сложнее. Левашов, отправляясь тогда на реку, вовсе не чувствовал себя робким незнайкой. Он прекрасно представлял себе, что к чему, с Русановым поговорил накануне. И все же он ощущал и вел себя там наблюдателем, считая, что солдаты и сержанты все прекрасно знают и умеют. А вот он — плачевный результат…

Только больше этого не будет! Он осознал свой промах и в дальнейшем предпримет все, буквально все, что посчитает нужным для успешного выполнения задания. И не будет опасаться, кто что о нем подумает.

Ему стало легче на душе. Что ж, теперь он готов понести любое наказание.

Но взыскания не последовало. Все вышло иначе, чем он ожидал. Назавтра вернулись Кузнецов, Русанов и Гоцелидзе. Командира роты сразу вызвал комбат. Разговор, наверное, был не из приятных. В роту Кузнецов пришел мрачнее тучи, пригласил к себе Власова и Гоцелидзе и долго отчитывал их. У тех, как пошутил Русанов, до самого обеда уши горели.

А вот Левашову командир роты не высказал ни единого упрека. Он разговаривал с ним, как обычно, словно ничего не произошло, Левашов попытался было доложить о чепе, но Кузнецов сразу оборвал его:

— С этим все ясно, разобрались. Так что ты говорил насчет понтонов?..

Словно это дело Левашова не касалось. И с этим он потом еще долго не мог примириться…

Однако в жизни одно всегда компенсирует другое, как говаривал любитель афоризмов Андрюшка Розанов. Заглянув на почту, куда приходила его корреспонденция до востребования, Левашов получил очередное письмо от Шурова.

Он быстро шагал в роту — опаздывал, — размышляя, читать ли письмо на ходу или отложить на потом. Он любил шуровские письма — всегда бодрые, веселые, напоминавшие о безмятежных школьных годах, наполненные столичными новостями, рассказами о друзьях. Они уравновешивали грустное настроение, неизменно приходившее к нему после посещений почтового отделения.

Вестей от Наташи не было. Лишь однажды он получил от нее письмо. Оно было странно-деловым, даже каким-то скучным. Словно не было всего, что предшествовало их разлуке, и сама эта разлука не таила ничего особенного. Наташа писала, что она в Москве, что, получив свободный диплом, снова поступила учиться — в музыкальное училище. «Тебе может показаться легкомысленным мой поступок, — писала она, — училась, мол, языку, институт окончила и вдруг поняла, что без музыки, без пения не может жить. Ты прав. Это действительно выглядит как-то несерьезно. И тем не менее это так. Не представляю дальнейшую свою жизнь иначе, чем на сцене. Нет, конечно, я не собираюсь в Большой театр. Но, надеюсь, что эстрадная певица из меня получится. Об этом по крайней мере мечтаю. Хочу петь русские песни. Что думала раньше? Не знаю. Наверное, это желание созревало постепенно, а сейчас прорвало. Быть может, свою роль сыграли советы умных людей, влюбленных в музыку, каких раньше не встречала…»

Наташа заканчивала письмо так: «Наверное, ты ждешь от меня иных слов, иных сообщений. Я еще напишу. А сейчас, пожалуйста, не торопи. То, что я сказала тебе на вокзале, остается в силе. Просто время решать еще не пришло. И не сердись, прошу тебя…»

Левашов несколько раз перечитал письмо. Веяло от него какой-то непонятной печалью, неуверенностью, даже растерянностью, не свойственной Наташе. Совсем неубедительно звучало ее утверждение о том, что без музыки она не может, что ее будущее — в пении. Но, может, он чего-нибудь недопонимал… Он не привык к ее письмам, не умел улавливать то, что оставалось между строк.