Белый тапир и другие ручные животные - [46]

Из всех выкормленных мной хищных птиц у этого насекомоядного великана был самый мягкий, прямо-таки голубиный взгляд. Конечно, тут играют роль и особенности специализированного оперения вокруг глаз, отличающие осоеда от всех других шведских птиц. У тетеревятника, например, между глазами и клювом словно щетина торчит, тогда как лицевые части головы осоеда покрыты чешуевидными перышками, которые защищают кожу там, куда иначе могли бы вонзить жало разъяренные осы. Поистине природа целесообразна в своих проявлениях. А впрочем, всегда ли это так? Я вспоминаю случай, который как-то наблюдал у гнезда осоеда.

Самка принесла осиное гнездо с личинками и улетела, птенцы не спеша принялись за еду, и тут я увидел в телеобъектив, как летевшие за гнездом осы вытаскивают личинки и уносят! Поразительно! Неужели в программе, которая управляет нервной системой осы, предусмотрено и спасение личинок? Правда, осы уносили личинки к несуществующему гнезду, и все-таки… Нет, ситуация была гораздо сложнее — и гораздо нелепее, чем мне представилось поначалу. Ибо вскоре я рассмотрел, что осы не только тянули и дергали, они перекусывали те личинки, которые не могли выдернуть из гнезда!

Великолепно отлаженные механизмы в этом случае явно служили абсурду. Осы убивали собственные личинки, как любую другую добычу, чтобы знакомым путем отнести корм этим самым личинкам в гнездо — то гнездо, которое осоед разорил и принес своим птенцам! Замкнутый круг — и никакого смысла.

И так всегда тщательно отработанные природой, «целесообразные» генетические механизмы действуют только в адекватных ситуациях. Я лишний раз убедился в этом, когда отпустил своего осоеда на волю. Я-то рассчитывал еще несколько недель наслаждаться его обществом, надеялся подсмотреть такое, что мало кто видел и уж наверное никто не фотографировал, а именно как осоед находит и выкапывает гнезда ос и шмелей. Но мой питомец, ручной из ручных, набрал высоту и скрылся из виду! Мне надо было подладиться под образ жизни этого вида, возможно, я и сумел бы проследить за поведением осоеда. Надо было устроить гнездо на дереве, на высоте десяти-пятнадцати метров, и выкормить там птенца, чтобы он привык к этой «столовой». Тогда он далеко не улетел бы и возвращался бы в гнездо каждый раз, когда самому не удавалось бы добыть достаточно пищи. Птенцы хищных птиц, когда голодны, обычно летят к гнезду, а не к родителям. Кричат — и корм доставляется на край гнезда, даже если они сидят рядом с ним. Так заведено и у шведского тетеревятника, и у огромной гарпии, грозы обезьян в тропических лесах Южной Америки. А вот сова летит на голос голодного птенца, откуда бы он ее ни звал. И если вам надо накормить ручного совенка, у которого еще не проснулся охотничий инстинкт, придется лезть к нему на ель или сосну. Совенок не слетит вниз, это не предусмотрено перфокартой его мозга, он совершает лишь короткие перелеты по горизонтали. Помню, как я стал в тупик, когда от отца, сиречь от меня, улетел целый выводок сычей-воробьев. Сидя высоко на соснах и елях, птенцы охотно откликались на мои сигналы, глядели на меня «умными» желтыми глазами, но их ни капли не тянуло слететь вниз. Близился вечер, голод давал себя знать все сильнее, и они все громче пищали. Тут я вдруг сообразил, что иду наперекор природе, пытаясь заманить их вниз, что это так же безнадежно, как плыть против водопада. Хочешь — не хочешь, надо выполнять роль сыча-воробья до конца. Лучше всего, запасшись полевками, взлететь вверх к своим питомцам — да только я еще не достиг таких высот в своем умении подражать птицам… В конце концов, сообразив, как мне следует поступить с точки зрения сычей, я полез на ель. Мой товарищ, который сопровождал меня, чуть не умер со смеху, глядя на сыча-переростка в сером свитере, восседающего на макушке дерева и имитирующего птичьи голоса. Однако способ оказался верным, один за другим сычата слетелись к насвистывающему отцу. И получили корм, который сулил им мой, то бишь сычий, сигнал.

А вот казавшиеся мне такими прочными узы дружбы с осоедом сразу порвались… Он исчез, и остается лишь надеяться, что он освоился на воле. Да и все остальные — тетеревятник, сыч-воробей, скопа, пустельга, канюк, зимняк, — очутившись на воле, через некоторое время разлетались. Как и положено у пернатых, когда птенцы начинают охотиться сами и становятся независимыми.

Может быть, следовало кольцевать моих питомцев, чтобы знать об их дальнейшей судьбе, а впрочем… Лучше верить, что все в порядке, чем услышать горькую истину. Вдруг какой-нибудь французский любитель палить из ружья застрелил осоеда, вдруг тетеревятника умертвили, вытащив из сети на птицеферме. Прямые и косвенные улики и даже смутные предположения, что кто-то из моих воспитанников благополучно здравствует, доставляют мне эгоистическую радость. Интересно, что даже сейчас, в эту минуту, мой запас косвенных улик пополняется. Предыдущие главы писались в самых разных местах — на Тринидаде, Бонайре, в венесуэльских льяносах, избушке в Даларна, на Каменном острове в Сёрм-ланде. Как уже говорилось, возле избушки раздавались крики мохноногого сыча — несомненно, «моего» сыча, а однажды вечером я снова услышал, как под полом возятся барсучата. Услышал и призадумался — то ли у моей приемной «дочери» новый выводок (а это значит, что прошлогодний не выжил — или же ошибаются те, кто считает, что барсучихи рожают через год), то ли я уже не «дедушка», а «прадедушка»!