Белый свет - [85]

Как ведь привык Парман! Утром спустил со своего знаменитого дивана ноги — и в туфлях… Потом завтрак, то да се… На работу он шел потихоньку, без одышки. А куда, собственно, торопиться? Комбинат — вон он, за углом. Пришел со смены — опять на диван.

А в Москве он сразу попал в сущий водоворот: людей и разного транспорта видимо-невидимо. В центре города теснотища: то один плечом заденет, то другой… А чего доброго, и обругают за медлительность!.. Совсем закружился Парман. В гостинице же спрашивают о впечатлениях… Нет уж, впечатления он лучше домой повезет, а здесь разумнее будет помолчать, послушать, что люди говорят…

— Как так, — удивлялся сосед по номеру, — побывать в столице и не купить обнов?

Парпиев отправился в главный магазин страны на Красной площади, а там не магазин, а целый город под стеклянным небом — с фонтаном и прочими чудесами!.. Схватил Парман за локоть набегавшего на него гражданина:

— Вах, дорогой, где шапки продают?

Гражданин не остановился, только немного притормозил и с улыбкой махнул вправо. Парман посмотрел туда и увидел длиннющий хвост очереди. Вытирая обильный пот со лба, встал в конец. Стояли здесь все больше женщины, и Парман хвалил их про себя: «Заботливые, вах, молодцы, вроде моей Батмы…» У прилавка продавщица начала его торопить:

— Быстрее… Сколько вам?

Парман только сейчас сообразил, что стоял с женщинами за губной помадой. Но что делать? Не уходить же с пустыми руками? Купил Парман и от стыда сразу спрятал в карман, оглядываясь по сторонам. «Это для Шааргюль, вот обрадуется», — почему-то вдруг решил он про себя и тут увидел очередь в отдел головных уборов…

В гостинице Парман достал из кармана губную помаду, и ему вдруг стало грустно, и мысли пришли грустные, запоздалые: вот почти всю жизнь свою истратил, а впервые подарок купил… И почему Шааргюль, а не дочке, не жене?.. Разобраться сейчас в своем настроении он не мог, только переживал что-то странное, потаенное. Он опять почему-то вспомнил ту далекую лунную ночь, отливающие ослепительной лунью ак-челмоки, нарезанные им когда-то из лозы; смеющиеся, влажные глаза Шааргюль… Сердце сладостно заныло…

Он сидел, опустив на грудь тяжелую всклокоченную голову, а в руке была зажата помада, как те давние ак-челмоки. Парману вдруг показалось, что тонкие девичьи руки тянутся к нему, и он отвел кулак за спину, воображая, что Шааргюль подойдет совсем близко, и он прижмет ее к себе, и счастливыми глазами будет следить за тем, как она отбирает у него помаду и не умеет скрыть восхищения от подарка…

Парпиев больше не мог оставаться в Москве. На следующее утро отметил командировочное удостоверение на ВДНХ и уже в самолете продолжал додумывать свои мысли о Шааргюль, о своей несправедливости к ней. Парману было стыдно вспомнить и то, как он вел себя тогда на собрании, что говорил людям… А главное — Маматай!.. Чем тот провинился перед ним, Парманом? Тем, что правду сказал? Выходит, за свои же грехи на него дулся…

Первым, кого встретил Парман, вернувшись из Москвы, был Маматай, его-то он и окликнул фальшивым, заискивающим от сознания вины голосом.

— С приездом, земляк! — как ни в чем не бывало раскланялся с ним Маматай. — Выглядишь отлично, сразу видно — поездка удалась…

— Маматай, — жалобно сказал Парман и замолчал.

Каипов забеспокоился:

— Что-нибудь случилось?

— Виноват я перед тобой… Ой виноват! — И, не выдержав взгляда Маматая, Парман свернул в свой переулок.

На следующий день Парпиев взял на комбинате очередной отпуск и уехал в родное село, где не был более двадцати лет, не умея ни самому себе, ни семье объяснить, зачем это делает: «Зачем еду? Ничего там не осталось у меня… Что узнаю? Мой ли ребенок родился тогда?.. Ох, Парман, Парман…»

* * *

Парману плохо и беспокойно спалось на новом, непривычном месте. В комнате было душно, и он распахнул окно и тут же пожалел об этом — началось целое комариное нашествие. Парман махал рубашкой, закурил, чтобы дымом разогнать гнус…

Ночь была темная, тяжкая, как перед грозой. Точно такая же была тогда, когда он собрался в город в ФЗО, испуганный и смятенный… Тогда ему казалось, что уже больше ничего хорошего в его жизни не будет, и нечего бежать куда-то, и все же бежал, не оглядываясь и не жалея о прошлом…

А началось все с того, что, по своему обыкновению, Парман пустился в путь-дорогу, чтобы встретится с Шааргюль. На этот раз он выбрал для поездки иноходца самого бригадира, могучего Торобека, только что вернувшегося с фронта после тяжелого ранения. На нем Торобек целый день носился от хирмана к хирману и охрипшим голосом напоминал колхозникам, что нельзя задерживать зерно для фронта. Под его руководством и присмотром насыпали мешки, считали и грузили на верблюдов и ишаков. Транспорты с хлебом обычно сопровождали казахи и уйгуры.

Вечером, подписав наряды и отправив в путь последние караваны, Торобек, чтобы снять дневное перенапряжение, выпивал бузы и забывался в тяжелом сне, чтобы еще затемно снова скакать от хирмана к хирману…

Ночь пасмурная, темная. Только изредка на горизонте то ли гроза далекая, то ли зарница осветят вдруг овраги и взгорья зеленоватым мертвенным отблеском.