Белый свет - [37]

Но встречи их оборвались задолго до зимы. Пармана мобилизовали на учебу в ФЗО и увезли в город — время военное, строгое, тут уж не до выбора и капризов…

Как птица, спугнутая с родного гнездовья, Парман боялся и думать, как там без него Шааргюль, чем объясняет его исчезновение? Он жил одной надеждой, что три месяца — небольшой срок, а там — свой заработок, там и Шааргюль в город возьмет…

Когда собрался в кишлак, там уже ни деда-сторожа, ни Шааргюль не было. Что с ними произошло, Парман так и не узнал, да и не пытался более. Вернулся он в город с потерянным сердцем, одинокий, всем чужой.

Распределили Пармана на хлопкоочистительный завод. Нашлись вскоре и собутыльники… Однажды под хмельком свели они Пармана к разведенке, у которой был собственный дом и огород. У нее Парман и осел навсегда.

Опытная, уже два раза побывавшая замужем, Батма с первого взгляда оценила характер Пармана и обрадовалась: уж с таким-то увальнем справится, не таких обламывала. А Пармана только и надо, что усыпить, укачать, как ребенка, и забудет все на свете, кроме дома и работы… «Вот будет мне сыночком, — усмехнулась Батма, — главное, побольше ласки и, конечно, покой…» А если ласка и покой не помогали, она покупала пол-литра…

Парман и не заметил, как душевно очерствел, потерял интерес к жизни. Все ему доставалось легко, без усилий. У расторопной, умеющей жить Батмы в доме всегда достаток, покой и уют. Так Парман все больше и больше погружался в трясину бессмысленного, ленивого благополучия… И только теперь, спустя более чем двадцать лет, он увидел, насколько его существование все это время было душное, глухое и бесцветное. «Будто вату жевал», — брезгливо поморщился, сплюнул…

И вдруг он почувствовал себя маленьким, обиженным и одиноким, как в тот первый день в ФЗО, без родного кишлака, без Шааргюль. И Парман в отчаянии оттого, что изменить уже ничего нельзя, стиснул голову ладонями и глухо застонал, начал мерить комнату тяжелыми, неприкаянными шагами.

Он не стыдился своих слез. Они были целительны для его иссушенного, бесплодного сердца. Он чувствовал, как с каждой слезой ему легче становится дышать, потому что исподволь, помимо воли, восстанавливались трепетные, живые связи с миром, с людьми.

Батма сразу услышала скрипучие, сбивчивые шаги мужа, они отзывались в ней тревожным холодком, угрозой налаженному уюту. И Батма не выдержала.

— Парман, что с тобой? Да на тебе лица нет!..

Парман как только услышал ласковый голос жены, с рыданием бросился к ней, уткнулся мясистым, красным и мокрым лицом в ее острые, жесткие колени. Батма гладила его по всклокоченным волосам, ждала, когда успокоится.

— Здоров ли ты, дружочек? — попробовала она опять начать разговор, сгорая от любопытства и недоброго предчувствия.

Но Парман еще не мог говорить, только всхлипывал и сдавленно дышал, удивляясь и слезам своим, и отчаянию, так внезапно навалившимся на него. В конце концов он овладел собой, но разговаривать с Батмой о своей жизни не хотелось. Зачем? Ей, все время ловчившей и выгадывающей, уверенной, что только изворотливостью можно прожить спокойно и сытно, в почете у соседей, знать правду о нем? И Парман, не вдаваясь в подробности, нехотя сказал:

— На собрании пропесочили, Батма.

— Будто раньше не доставалось, и ничего, сон не портился, — а про себя решила: «Не хочет признаться, боится. Что ж, в семейной жизни это не лишнее…» И Батма потянулась к дверце серванта, достала бутылку, налила в стакан. — Пей-пей, это ничего, даже нужно сейчас… Может, уснешь…

Парман взял стакан, но почему-то не выпил, замешкался.

— Да пей же ты… Сегодня выходной: выспишься, другими глазами будешь на все смотреть…

Стакана Парману показалось мало. Он сам взял пол-литра и налил еще. Потом закурил, прислушиваясь, как тягучая истомная волна ударила в ноги, начала тепло, убаюкивающе подниматься к голове, накрыла, покачала, понесла, смешала мысли… Парман начал бормотать себе под нос невесть что.

Батма насторожилась, вытянула жилистую шею.

— Кого это ты ругаешь, муженек?

— А-аа, — пьяно махнул рукой Парман, — дурака и предателя Маматая…

— Маматая? Вот насмешил!..

— Тебе хиханьки да хаханьки, а он мне ножку подставил… — Парман с усилием поднял руку и погрозил пальцем. — Все вы предали меня…

— Аллах покарает его!.. Если все так, как говоришь, Маматай нарушил святой закон гостеприимства. Давно ли вот здесь сидел, смотрел тебе в рот, ждал умного словечка!..

Подогретый словами Батмы, Парман вскочил с дивана и бросился к телефону, толстым, негнущимся пальцем с трудом набрал номер.

— Алло! Алло! — возбужденно кричал, наливаясь натужной краснотой. — Алтынбека! Алтынбек? Ты ли? Я… Я этому лопоухому ослу покажу…

Батма вырвала у мужа трубку, ловко подтолкнула к дивану, и он рухнул в подушки, все еще клокоча, как разбуженный вулкан, и изрыгая проклятия и угрозы на голову Маматая.

V

Маматай с самого утра обегал весь комбинат в поисках Хакимбая. В механическом ему сказали, что недавно видели того в красильном, из красильного посылали в отделочный, а оттуда опять в механический, откуда Маматай и начал свой обход.

В отделочном цехе ивановские монтажники заканчивали новую автоматическую линию. Ребята спешили, почти отказались от перекуров: линия должна вовремя вступить в строй, да и дома по ним соскучились…