Белый отель - [32]

Их дом в Одессе располагался среди многих акров субтропических деревьев и кустарников, сбегавших вниз к самому берегу моря. Там был крохотный частный пляж. Беседка находилась посреди небольшой рощицы в отдаленной части сада. Прежние владельцы допустили, чтобы она разрушилась, и в итоге ею почти не пользовались. В один из дней, отмеченных палящим зноем, все разбрелись по саду и дому. Отец Анны был, скорее всего, на работе, а брат, как ей казалось, на весь день куда-то уехал с друзьями. Анне было жарко и скучно, она вяло играла на пляже, где ее мать стояла возле мольберта, а это означало, что ее нельзя беспокоить. В такие моменты Анну не раз ругали за болтовню, поэтому она решила найти тетю и дядю. Она побрела через сад и в конце концов вышла к беседке. Она обрадовалась, увидев внутри дядю и тетю, но они вели себя непонятно; плечи тети были обнажены (хотя обычно она прикрывала их от солнца), а дядя обнимал ее. Объятие все не кончалось, они были настолько поглощены друг другом, что не заметили, как Анна вышла из-за деревьев. Она скользнула обратно и вернулась на пляж, чтобы рассказать матери о странном происшествии, но мать оставила мольберт и улеглась на плоской скале; она, казалось, спала. Девочка знала, при каких обстоятельствах ей ни в коем случае не следует беспокоить мать: когда та рисует, а пуще того – когда спит. Поэтому, разочарованная, она побрела обратно в дом, чтобы выпить лимонаду.

Что мог я сделать с этим воспоминанием? Оно в большой степени было окрашено взглядом взрослой женщины, но это не доказывало, что мы имели дело с фантазией. Я сомневаюсь, что мы когда-либо имеем дело с воспоминаниями детства; воспоминания, связанные с детством, — вот, пожалуй, единственное, чем мы располагаем. В наших детских воспоминаниях юные годы предстают не такими, какими они были, а такими, какими видятся нам в более поздний период жизни, когда вызываются из памяти. Молодую женщину позабавило явившееся ей воспоминание о впервые увиденном проявлении взрослой сексуальности; в то же время она была тронута, узнав как бы впервые о нежной близости между тетей и дядей в праздничной атмосфере летнего отдыха в Одессе, тем более что теперь тете больно было говорить о тех временах.

Я, однако, счел необходимым спросить ее, не явилась ли она свидетельницей чего-то большего, чем то, что ей вспомнилось. Если да, значит, память не давала ей продвинуться дальше; все же казалось крайне маловероятным, чтобы молодая супружеская чета, которая вполне могла укрыться у себя в комнате, стала подвергать себя риску оказаться в столь неловком положении. Как бы то ни было, проявление этого воспоминания в сновидении фрау Анны указывало на его важность. Было не исключено, что оно имело отношение к ее истерии; ведь те, кто окаменел от взгляда Медузы, всегда видели ее прежде, чем могли узнать ее имя.

Последующие дни и недели не принесли особого прояснения. Виной тому были, по всей вероятности, и пациент, и врач. Что касается фрау Анны, она полностью укрылась за своими оборонительными сооружениями, порой используя обострение своих симптомов в качестве предлога не являться ко мне на прием. Справедливости ради надо сказать, что боли ее были невыносимыми. Она умоляла меня устроить операцию, чтобы ей удалили грудь и яичник. Я, со своей стороны, должен признать, что все сильнее раздражался тем, как мало получал от нее помощи. Более того, я заразился ее безразличием. Рассказывая однажды о том, как она бросила кусок мяса собаке на улице, а та оказалась слишком слабой и истощенной, чтобы к нему подползти, фрау Анна заметила, что и сама чувствует себя очень похоже. Я обнаружил, что порой вообще избегаю заниматься анализом и лишь просто убеждаю ее не помышлять о самоубийстве. Я подчеркивал, что самоубийство – это только замаскированная форма убийства; но это будет бесполезной попыткой, которая вряд ли окажет какое-либо воздействие на предполагаемую жертву – ее отца. Фрау Анна сказала, что лишь невыразимые боли порой заставляют ее помышлять о том, чтобы покончить с ними таким способом. При этом она была вполне разумна и рассудительна. Если бы не ее изнурительные боли, никто не принял бы ее за истеричку. В этом крылось что-то непроницаемое, что усиливало мое раздражение. Я подумывал использовать ее скрытность в качестве предлога прекратить лечение; и все же не мог заставить себя так поступить, поскольку, несмотря ни на что, эта молодая женщина обладала характером, сообразительностью и внутренней правдивостью.

Затем произошло прискорбное событие, предоставившее мне превосходный повод прервать лечение: внезапная, совершенно неожиданная смерть одной из моих дочерей13. Возможно, подавленное настроение, в котором я находился на протяжении нескольких предшествовавших недель, было подготовкой к этой трагедии. О таких событиях не следует слишком много размышлять; впрочем, человек, склонный к мистицизму, вполне мог бы спросить, какая тайная травма в сознании Создателя преобразовалась в симптомы боли, повсюду нас окружающей. Поскольку такой склонности у меня нет, я мог назвать это только Роком и Ананке