Белый обелиск - [5]

  Несмотря на двухлетнюю учебу в Университете, историк из Алька был неважный. Пока его однокурсники штудировали на одних занятиях Плутарха и Светония, а на других - Ключевского с Карамзиным, Свиридов главным образом читал Плеханова - во всяком случае, именно эта книга покрывалась пылью на его столе, пока сам Александр занимался более насущными делами. Но то, что вокруг него изменилось не только _пространство_, но и _время_, или, правильнее было бы сказать, эпоха, Альк заметил сразу. Его студенческий сюртук с гербовыми пуговицами (фуражка осталась висеть на гвоздике в прихожей) смотрелся исключительно нелепо рядом с местными короткими камзолами (или кафтанами?.. или колетами?.. в истории костюма Альк был тоже не силен), не говоря уже о том, что поднимавшееся солнце накаляло воздух все сильнее, так что Альк воспользовался первой же оказией, чтобы потихоньку стянуть его с себя и по рассеянности "позабыть" на первом же гранитном парапете.

  Так как Александр не имел даже малейшего понятия, куда ему теперь идти, то он брел просто наугад, стараясь обращать больше внимания на окружающих людей и местную архитектуру, чем на собственную нараставшую тревогу и тоскливую беспомощность.

  Относительно чужого языка и спиритических сеансов он, как выяснилось, был кругом неправ. Вокруг кричали и переговаривались минимум на трех неизвестных Альку языках, не походивших ни на русский, ни на кое-как изученный в гимназии немецкий. До тех пор, пока Свиридов не прислушивался к этим выкрикам, он отдавал себе отчет, что слышит абсолютно незнакомое ему наречие и ничего не понимает. Если же по какой-нибудь причине все его внимание полностью переключалось на происходящее, Альк словно забывал о том, что вместо связной речи ему полагалось слышать только непривычный набор звуков. В первый раз это произошло с ним на мосту, где яростно бранились два каких-то человека. Привлеченный этим шумом, Альк сначала оценил в цветистые сверх меры идиоматические обороты, из которых состояла речь обоих спорщиков, и только мгновение спустя испытал запоздалый ужас, вспомнив, что _не должен_ понимать, о чем они говорят. Для одного-единственного дня внезапных потрясений было, прямо скажем, многовато.

  Этим утром Альк не завтракал - ну не считать же завтраком одну-единственную чашку кофе и прихваченный в столовой маковый рогалик, который он (дурак!) еще и не доел. Когда он ждал Аду у ее подъезда, было уже часа два, а может, три после полудня. Потом они шли через весь город, много целовались в скверах и безлюдных переулках, игнорируя промозглый ветер неодобрительные взгляды редко попадавшихся прохожих. Одним словом, завернуть в какую-нибудь ресторацию, как Альк планировал в начале, им так и не довелось. Потом квартира Перегудова, диван в гостиной, полутемный коридор... И вуаля. В том странном месте, куда его занесло (Альк пока не пришел к какому-нибудь выводу по поводу того, где именно он оказался), было утро - пусть не слишком раннее, но утро. Но для Алька это не имело ни малейшего значения. Он чувствовал, что для него давно уже настало время ужина, обеда, завтрака и лэнча разом.

  Вдоль широкой набережной, на которую он вышел после получаса бесцельных шатаний по чужому городу, то тут, то там виднелись низкие лотки с разнообразной снедью, при виде которой желудок Свиридова болезненно сжимался. Он старался не смотреть в ту сторону, но запахи каких-то местных пряностей, копченостей и свежей выпечки волнами накатывали на него, мешая думать о чем-то другом.

  Свиридов успел пройти, вероятно, шагов сто, когда его впервые посетила мысль о том, что можно как бы невзначай приблизиться с какому-нибудь из прилавков и стянуть себе пирожок. Или еще какую-нибудь мелочь.

  Как и всякий настоящий революционер, Альк презирал частную собственность. В теории. Так же, в теории, он привык с убежденность оправдывать всякое воровство тяжелым положением люмпен-пролетариата, ролью среды и воспитания, а главное - несправедливостью существующего строя. Но самому Альку до сих пор не приходилось брать чужого - только дрянной перочинный ножик в прогимназии, из-за которого его до тошноты стыдили дома, а потом заставили вернуть игрушку ее настоящему владельцу. Ну и еще пару раз они с друзьями промышляли на Лотошном рынке яблоки и сливы. Почти то же самое, что он намеревался сделать в настоящую минуту.

  Пирожок - это практически не кража. Про такую ерунду даже неловко говорить "украл". Крестоостровские мальчишки в таких случаях употребляли эвфемизмы типа "слямзить". Или "свистнуть"... одним словом, "стырить". Каким бы нелепым и безрадостным не было положение Свиридова, он все-таки невольно улыбнулся от дурацкого воспоминания.

  И окончательно решил, что обязательно добудет себе что-то на обед. А дальше - будь что будет.

  Если бы он знал, что будет дальше, он бы, вероятно, не отнесся к делу так беспечно.

  Ольгер не любил этот причал. То есть сама по себе пристань Святой Люсии могла быть довольно живописной, но смотреть на сбившихся в голодную и грязную толпу приговоренных к каторжным работам, что ни говорите - удовольствие весьма сомнительное. А этих приговоренных пригоняли сюда каждый день.