Белый морок. Голубой берег - [4]

Они и впрямь так стремительно катились по крутой крыше, что, казалось, уже ничто не может их остановить. Еще миг — и… Но когда очутились над самой пропастью, Павел зацепился правой ногой за слегу, с которой еще прошлой осенью взрывная волна сорвала жестяное покрытие. Оба повисли над бездной.

Гестаповец делал отчаянные попытки ухватиться за что-нибудь руками, но объятия… если бы не эти мертвые объятия. А вырваться из них над такой пропастью… И он в отчаянии понял: жизнь его теперь всецело в слабеющих руках смертельно раненного им кареглазого парня. Он готов был выть волком, грызть ржавое железо, только бы высвободиться из ненавистных объятий, но видел: кареглазого ни испугать, ни задобрить, ни перехитрить. Охваченный звериным ужасом, фашист мелко задергался в судорогах, неистово захрипел:

— Пусти… пусти…

На обескровленном, изувеченном мукой лице Павла вдруг прорезалась улыбка: истекая кровью, слабея с каждым мгновением, он торжествовал последнюю победу. И медленно подгибал к животу левую ногу. А когда уперся в живот гестаповца коленом, неожиданно выпрямил ее и разомкнул в тот же миг объятия.

Вдруг глухой удар с хрустом на асфальте.

Павел облегченно вздохнул. И сразу откуда-то хлынул на него густой белый туман, застлал зрение, смыл невыносимо острую боль, погрузил в забытье. Пьянящий, белесый, нежный туман, какие опускаются летними вечерами над тихим Удаем. Через минуту он уже был на необозримых приудайских лугах, куда в детстве любил бегать за калиной и барвинком. До боли знакомый шепот засыпающих ивняков, родные запахи скошенной привядшей отавы… А вон и дуплистые вербы, опустившие седые головы над старым прудом. Только почему среди тех извечных печальниц застыла его мать со скорбно заломленными руками? О ком убиваешься, мама? Кого поджидаешь на краю села?

Железный грохот вспугивает, раздирает в клочки эти видения.

С трудом разомкнул веки — над ним прохладное вечернее небо в кровавых полосах… Тревожный гомон невидимой толпы внизу, осторожное шуршанье по жести… Попытался вспомнить, где он, что с ним, но в голове — удивительная пустота. Боль и пустота.

— Берегись! Подползают! — доносится с улицы предостерегающий крик.

«Ага, хотят взять живым. — В памяти мгновенно всплыло и одеревеневшее меловое лицо Марьяны, и напряженная фигура гестаповца с ножом в руках. — Не выйдет! Это уже не выйдет!..» Он еще раз глянул на украшенное легкими облачками небо, вздохнул полной грудью, потом медленно, как-то нехотя перевернулся на бок и…

И не было у него в этот миг ни страха, ни отчаяния. Была только смертельная усталость…

II

«Ну, где его до сих пор носит? Сколько же можно ждать?! Кому-кому, а Павлу давно бы полагалось вернуться. Подумаешь, проблема — смотаться в Киев. Ведь Павел — армейский разведчик, орденоносец… Так где же пропадает третьи сутки? Неужели не понимает, что будет с нами, если сюда нагрянут немцы? Или, может, и… — В голову Артема гадюкой вползает ядовитая мысль, от которой темнеет в глазах. Но усилием воли он выметает эту мысль: — Нет-нет, с Павлом Верчиком ничего не могло случиться. Но такой он, чтобы могли застукать. И с Петровичем все хорошо! Почему бы это несчастье должно было произойти именно в последнюю ночь его пребывания в городе? Семь месяцев умел водить за нос гестаповских ищеек, а тут в последнюю ночь перед выходом в лес… Видно, Петровича задержала подготовка операции по уничтожению гитлеровского рейхсминистра Розенберга. Ведь эта операция должна стать призывом к действию для всех патриотов. И не только в Киеве!.. Да мало ли что могло его задержать? Хотя… хотя почему задержать? Мог же он отправиться не сюда, на Стасюков хутор, а, к примеру, в Студеную Криницу. Сам ведь советовал: если кто приметит за собой «хвост», пусть пробирается на запасной сборный пункт. Вот вернется из Студеной Криницы Свирид… — И тут снова в голову закрадывается сомнение: — А почему все-таки не вернулся до сих пор Павел Верчик? Тоже случайно задержался в Киеве? Однако не слишком ли много случайностей для одного раза?»

Скрип ветхой двери обрывает невеселое течение Артемовых мыслей. Он весь напрягся, оцепенел: кто войдет, кто?..

Вошел малорослый и узкоплечий хозяин хаты Свирид Стасюк. Переступил порог и остановился под жгучими, нетерпеливыми и тревожными взглядами. Он знал, какой вести ждут от него в этой перекошенной, наполовину вросшей в землю халупе. Но ничего утешительного он не мог им сказать! Снял с головы облезлую шапчонку, оперся сутулой спиной о трухлявую притолоку и устало смежил веки. И этого было совершенно достаточно, чтобы все в хате поняли: на запасном пункте Петрович не появлялся.

Шесть пар глаз уставились на Свирида, однако никто не осмеливался спросить о Петровиче. Что, если Свирид уничтожит их последнюю надежду?

Но вот с лежанки соскочил щуплый, невысокого роста, с мелкими чертами лица хлопец и медленно, как бы робея, подошел к хозяину. Легонько дернул за рукав выношенной свитки:

— Почему же вы молчите, тату?

Свирид вздрогнул, провел темной шершавой ладонью по морщинистому низкому лбу, погладил запавшие, давно не бритые щеки:

— А что тут говорить, Митьку? Никто из Киева не приходил в Студеную Криницу.