Белый морок. Голубой берег - [338]

«Значит, все, Василь, откукарекался! Тебе отсюда ни за что не выйти. Амба!» — молнией мелькнула мысль. Но не собственная судьба сейчас волновала его: его беспокоила мысль, как поведать людям ту правду, которая вдруг открылась перед ним, как предупредить Артема о смертельной опасности. Ведь тот непременно будет посылать новых и новых гонцов к этим лжепартизанам…

Не секунду, а десятые ее доли имел Заграва для размышлений. И все же нашел единственно возможное в его положении решение. Сжавшись пружиной, он, сколько было сил, оттолкнулся обеими ногами от пола и, выставив вперед локти, кинулся в полуоткрытое окно, на подоконнике которого еще минуту назад сидел горбоносый. Треск разломанных рам. Жалобное позвякивание разбитых стекол. Крики, выстрелы…

Но все это уже позади — Василь лежал на земле невредимый. Теперь ему нужно было лишь добраться до грядок, где еще досушивались неубранные подсолнухи и кукуруза, а там… Однако, как только он вскочил на ноги, где-то за затылком раздался одинокий выстрел. И тотчас же резкая, невыносимая боль пронзила все его существо. На какой-то миг из глубин памяти на поверхность сознания всплыли неизвестно чьи, неизвестно где и когда слышанные или, быть может, читанные им пророчески-правдивые слова: «Он умирал. Предсмертное отчаяние охватило его сердце. Он был еще совсем молод и не знал, как умирают. Но что это была именно смерть, он почувствовал вдруг и глубоко. Он погибал в полной темноте, поднятый высоко под небо и пронизанный холодным туманом… Он стоял, зажав рукой рану, и темнота была жестокая… Он умирал стоя…»

И тут Василь заметил, как начинают отплывать куда-то, исчезать и деревья, и облака, и солнце, а густая тьма окутывает его со всех сторон.

«Неужели я тоже умираю?.. Неужели?..»

И вдруг с его уст сорвалось одно-единственное слово, в котором были и отчаяние, и боль, и безнадежность:

— Клава!..

XXIV

В боевой биографии каждого партизанского отряда не обходится без дней, через которые пролегает своеобразная фатальная межа и которые зловещим клеймом навсегда запекаются в сознании бойцов и командиров. О них в дальнейшем не говорят всуе, даже стремятся часто не вспоминать, однако в коллективной памяти они возвышаются мрачными башнями, как грозное предостережение на будущее, как своеобразное напоминание, что самую большую вершину отделяет от бездонной пропасти, собственно, один лишь шаг.

Вот таким черным днем стал для Артемовых побратимов четверг 10 сентября 1942 года. Никому не счесть, сколько всяких бед и испытаний выпало уже на их долю на крутых партизанских дорогах. В неравном поединке с врагом они, еще совсем недавно такие беспомощные и неопытные, непроизвольно насобирали не одну пригоршню горьких ошибок, которые оплачивались только человеческой кровью, следовательно, не раз им приходилось мучительно переживать и горечь поражений, и боль невозместимых утрат. Однако неудачи не сломили их, не посеяли в отряде зерен разобщенности или утраты веры, наоборот — они постепенно закаляли волю, характеры партизан, и казалось, ничто уже не сможет выбить их из колеи душевного равновесия, столкнуть в пучину отчаяния. Но вот в четверг, 10 сентября…

Началось все с того, что на рассвете в Семенютин двор пришел подслеповатый Дмитро Щем из взвода Довгаля. Весь окровавленный, оборванный, едва держащийся на ногах, он прохрипел еще с порога, как только Федько Масюта пропустил его в хату:

— Несчастье, товарищи командиры! «Таран» наш того… провалился!

Резко вскочил с постели Ляшенко:

— То есть как — провалился?

— А вот так, провалился, и все! — Пошатываясь на дрожащих ногах, Щем окровавленной левой пятерней изо всех сил стискивал плечо правой руки, по лоснящемуся рукаву которой заметно сочилась и медленно капала на пол густая темная кровь.

Федько быстро подставил табуретку, помог Дмитру опуститься на нее и опереться спиной о косяк.

— Ну а как же ты? — приподнялся на локоть Аристарх Чудин, который уже не первый день отлеживался после ранения в этой хате на полатях под жердочкой, на пару с Ляшенко. — Ты-то откуда?

— Да все оттуда же! С Мануильского лесничества, матери его черт! — то ли от боли, то ли от злости огрызнулся прибывший. — Мне просто чудом удалось оттуда вырваться, а хлопцы… Нет больше ни Кремнева, ни Пересунько, ни Тернового!.. Собственными глазами видел, как их, уже мертвых, эсэсовцы стаскивали в придорожную канаву…

Могильная тишина наступила в Семенютиной хате, слепой мрак плотным свитком подступает к керосиновой лампе. Трудно, просто даже невозможно присутствующим вот так сразу поверить, что уже никогда не увидят голубых глаз ласкового великана с Урала Тимофея Кремнева, что никому не удастся услышать соловьиного голоса отрядного запевалы Трофима Пересунько, что никто уже не получит в дар от Кости Тернового вырезанную из дерева игрушку — какую-нибудь лошадку, сопелку, причудливого одноглазого гнома или узорчатое кнутовище…

— Как же так могло случиться?

— Мне-то откуда знать? — покачивая раненую руку, будто младенца, буркнул Щем. — Мы действовали в соответствии с разработанным планом. В строгом соответствии! Как и было приказано, прибыли в Мануильское лесничество вчера перед полуднем. И притом с катюжинского направления. Никуда не заезжали и ни с кем в дороге разговоров не вели… Уже в тот момент, когда впереди показалась деревянная арка над въездом в лесничество, мне почему-то вдруг заманулось, извините за выражение, до ветру. Я хлопцам мигнул — и в придорожные заросли. Будто всевышний надоумил меня! А вскоре слышу: какой-то крик, ржание коней. Приподнялся из-за кустов — наши подводы окружены черномундирниками, которые будто из-под земли вынырнули. Вижу, хлопцы им документы тычут, а те силком стаскивают их с повозок. Не успел я понять, что и к чему, как возле подвод такое началось… Одним словом, там закружилось, завертелось что-то страшное, послышались крики, выстрелы… Среди той заварухи я смог лишь уловить слова Кости Тернового: «Убегай, Щем, и передай нашим — измена!..»