Белый квадрат. Лепесток сакуры - [48]

– Если можно называть это разговором… давайте, – согласился Виктор, с трудом подымаясь на ноги. – Но теперь я вижу, что вы огорчены не меньше моего, и все еще не понимаю причины. И вы не закончили о гордости.

– Все страсти делают человека слепым, – подхватил Фудзиюки, проворно поднявшись с татами и поднимая с земли кимоно. – Но гордость в особенности. Человеку кажется, что он не такой, как все, что он превосходит других и слеплен из особого теста. На самом деле это, конечно, не так, но гордому человеку этого никогда не понять. Ему кажется, что он сильней других, и оттого он слаб, как слаб всякий, уверенный в своей силе. Он презирает всех, и потому каждый сильнее его. Вы видели мою слабость и пытались воспользоваться ею в бою…

Спиридонов почувствовал, что краснеет: ему было стыдно, словно он совершил нечто низкое.

Фудзиюки не обратил на его реакцию ни малейшего внимания:

– А гордый даже не ищет, где слаб его противник. Он просто полагает apriori, что он сильнее. А потому проиграл еще до начала схватки.

Они вышли на улицу, и Виктор поразился тому, что стемнело. Впрочем, стемнело еще не совсем; стояли сумерки, но созвездия, смутно знакомые, но все равно чужие, уже украшали узором темную, переливающуюся, словно море, гладь небосвода.

– Вдвойне страшнее, когда гордость становится национальной идеей, – вел речь Фудзиюки. – Когда один народ начинает верить в свое превосходство над другими народами. Нам, японцам, это качество всегда было свойственно. На китайцев, на корейцев мы смотрели свысока всю историю, хотя даже вечно нищие и голодные корейцы несколько раз нещадно нас били, а большую часть своей культуры мы заимствовали у Китая.

А теперь мы станем так же смотреть на вас, да и не только на вас. Теперь белый человек больше не вызывает у сыновей Нихона того благоговения, как когда-то. Мы разбили ваш флот на кораблях, построенных в Англии и на английские деньги; мы взяли Порт-Артур немецкими и английскими осадными гаубицами, но, попомните мое слово – никто там, – Фудзиюки махнул сухонькой рукой в направлении темного востока, – и не вспомнит об этом.

Они вошли в помещение, где обитал Спиридонов, и Фудзиюки без приглашения тут же сел на циновку.

– Мы построили алтарь злобному и ненасытному божеству алчности и станем приносить ему жертвы. Уже приносим, собственно говоря. Вы знаете, что внешний долг Японии перед Англией втрое больше нашего годового бюджета? Страна сидит в долговой яме, но торжествует, празднуя победу. Вы говорите, контрибуции? Они пойдут в карман англичан как уплата долга и процентов по нему. А аннексии – это еще одна бездонная бочка, которая потребует новых вложений, а значит, и новых кредитов.

Фудзиюки разлил саке по чашкам и посмотрел в глаза Спиридонову:

– И чем нас обяжут платить эти кредиты, не новой ли войной? Не тысячами жизней? У нас говорят: должник себе не хозяин, чужие песни поет, чужие танцы танцует. Вас победили оружием, вас победили в войне. Это тяжело, но нас победили золотом, нас посадили на золотую цепь, и Нихон уже никогда не будет прежним…

Они выпили, а потом Фудзиюки сказал:

– Вот что, друг мой, вам сейчас кровь из носу необходимы женские ласки. Отправляйтесь-ка в Талиенвань…

– Да не поздно ли? – спросил Виктор, хотя предложение Фудзиюки выслушал с воодушевлением.

– Для любви не существует слова «поздно», – ответил ему Фудзиюки. – Вернее, оно появляется только тогда, когда любовь уже не вернуть. Идите, и торопитесь. Не упускайте легко то, что так трудно удержать…

* * *

В Талиенвань Спиридонов пришел рано поутру. Город тем не менее уже проснулся: спешили куда-то по своим делам китайцы, волоча на худых плечах огромные тюки с поклажей, по улицам, позевывая, ходили еще не сменившиеся японские патрули. На одетого в японское платье Спиридонова они обращали внимания столько же, сколько и на снующих с тюками трудолюбивых китайцев.

Балконы борделя были пустынны. Спиридонов прошел через знакомый зал и поднялся наверх. «Если Акэбоно спит, посижу подожду, пока она проснется», – решил он. Но Акэбоно не спала – она сидела на широком подоконнике и расчесывала волосы черепаховым гребнем. С распущенными волосами Спиридонов видел ее впервые – перед встречей с ним она всегда тщательно укладывала прическу, и, сколь жаркими ни были бы их утехи, ее прическа оставалась в порядке вплоть до его ухода.

Визиту Спиридонова она, естественно, обрадовалась.

– Мой тигр, ты вновь пришел к своей бедной Акэбоно! – воскликнула она, вскакивая с подоконника, но, заметив выражение лица Виктора, отступила на шаг. – Что с тобой? У тебя такое лицо, словно кто-то умер.

Спиридонов не ответил, но Акэбоно и сама догадалась:

– Это из-за войны, да? – Акэбоно сжала маленькие кулачки. – Будь она проклята! Ненавижу войну, ненавижу проклятого Муцухиту!

В устах японки такое звучало кощунственно; наверно, если бы кто-то решился сплясать камаринского в храме Казанской Богородицы в Москве, это выглядело бы примерно так же, как то, что сказала Акэбоно. Даже имя божественного Тэнно было священным, даже поминать его всуе было под строжайшим запретом…

Мелкими шажками Акэбоно приблизилась к Спиридонову и прильнула к нему всем телом. Положив головку ему на грудь и пряча глаза, она сказала: