Белый квадрат. Лепесток сакуры - [26]

– Понимаю, – ответил Фудзиюки. – Это как в притче про вашего Бога. Mais qui est l'autre?[10]

– При чем тут Бог? – отмахнулся Спиридонов. – Я и без Бога знаю, как человеку плохо, когда у него кишки наружу. Идемте, возьмете у меня кровь.

* * *

После переливания Спиридонов почувствовал себя совсем слабо, но стоически продержался до утра. Он подбадривал себя одной-единственной мыслью: среди раненых нет русских, значит, японцы не захватили пленных.[11] Такое было возможно только после их поражения. Выходит, наши победили?

Однако нового подвоза раненых не последовало, значит, битва между русскими и японцами закончилась. Судя по количеству прибывших раненых, сражение выдалось ожесточенным. Вероятно, русские войска так выдохлись, что не могли продолжать преследование. Но все равно Спиридонов приободрился.

Парадоксально, но он, только что отдавший свою кровь раненому японскому солдату, желал поражения японской армии. Но не из какой-то ненависти к японцам; ничего подобного он не испытывал – например, Фудзиюки он вполне искренне считал другом и очень хорошим человеком. Поражение японцев означало победу русских, и она нужна была Спиридонову больше, чем лечение и уход, даже больше, чем пища и сон.

Правда, бодрость духа и бодрость тела не всегда сочетаются – усталость и потеря крови вымотали Спиридонова, и к вечеру следующего дня к нему вернулись симптомы горячки. Фудзиюки заметил это и велел ему отправляться к себе. Он не стал возражать.

На следующее утро, проснувшись, он пошел на поиски Фудзиюки, в непосредственном распоряжении которого находился. Доктор проводил обход, и Спиридонов, решив непременно найти его, стал заходить в палатки, где лежали раненые и больные. Сам Спиридонов квартировал в охраняемом изоляторе как военнопленный, другие раненые размещались в больших палатках, которых в госпитале насчитывалась ровно дюжина. Госпиталь считался корпусным и принимал в основном тяжелораненых, в том числе военнопленных, но сейчас из русских здесь был один только он, Спиридонов, остальных перевели в лагерь, а часть офицеров была отправлена в Дальний, чтобы пароходом они проследовали дальше, в Шанхай. Впрочем, вероятно, у них были другие соображения.

Раньше Виктор Афанасьевич везде сопровождал Фудзиюки и не обращал внимания на то, как на него реагируют другие японцы. Сейчас, войдя в одну из палаток, он был неприятно поражен. В этой палатке лежали выздоравливающие, у многих уже были собраны вещи для отправки из госпиталя.

В палатке было шумно, но с появлением Спиридонова все разговоры стихли. Японцы уставились на него, как семинаристы на случайно вызванного ими на уроке латыни черта. Виктор Афанасьевич еще плохо разбирался в японской мимике, но и его скудных знаний хватило на то, чтобы понять – здесь не рады ему, в этой палатке он нежеланный гость.

– Кто-нибудь видел доктора Фудзиюки Токицукадзэ? – спросил Спиридонов. Спросил по-французски. Ответом ему стало молчание. – Здесь кто-нибудь говорит по-французски? А по-английски?

Японцы как-то странно переглянулись, затем один, уже в летах и со следами оспы на лице, ответил:

– Я говорить по-английски, немного.

– Вы видели доктора Фудзиюки? – спросил Виктор Афанасьевич на плохом английском.

– Я плохо слышать, – ответил японец. – Контузия, голова бом-бом. Ты подойти поближе.

Спиридонов сделал несколько шагов вперед, и…

Сперва он подумал, что споткнулся, но когда резкий, обжигающий удар по спине повалил его на пол, понял – нет, не просто споткнулся. На него напали.

Несмотря на слабость, Спиридонов вскочил с земли, едва увернувшись от кулака, и кому-то ответил вслепую. На него набросились со всех сторон, человек пять. С учетом его полугорячечного состояния силы были, мягко говоря, не равны, но японцев это не беспокоило. Нападали они молча, как волки. Спиридонов тоже молчал. Он уже пропустил несколько ударов и понимал – скоро его собьют и начнут бить ногами. Но сдаваться он не собирался и, как мог, отвечал.

Ситуация изменилась с появлением Фудзиюки. Как он вошел, Спиридонов не видел, но услышал – впервые – его зычный голос:

– Акута-но таба[12], – в гневе прогрохотал Фудзиюки, – орокана хиссан'на акунин[13]!

Японцы оставили Спиридонова в покое, но тот не сумел этим толком воспользоваться; он и без того был слаб, а полученные удары выбили из него жалкие остатки силы. Он видел своих врагов, чувствовал обуревавшую их слепую ярость и понимал – сейчас они нападут на Фудзиюки, и он, Спиридонов, ничем не сможет помочь своему другу. Противников было семеро, но среди них особенно выделялись двое: побитый оспой заводила, похожий на старого голодного волка по весне, и здоровенный, как бугай, обритый налысо детина – такие в Японии становятся сумоистами. Впрочем, остальную шваль тоже не стоило сбрасывать со счетов – они могли быть опасны, с учетом двух первых.

То, что произошло дальше, было молниеносным, но Спиридонов видел все как в замедленной съемке. Он даже понимал тактику противника. Здоровый бугай, взревев «банзай», бросился на доктора. Он должен был либо сбить его с ног тяжелым ударом, либо заставить отступить прямо под удар «матерого», как окрестил жертву оспы Спиридонов. Матерый ждал. Он казался абсолютно спокойным, но было понятно – это спокойствие туго сжатой пружины.