Белые снега - [94]

— А в Индии моржи есть? — засомневался Драбкин и вопросительно посмотрел на Сорокина.

— По-моему, нет, — ответил Сорокин.

— Вот и я думаю, — значительно произнес Драбкин. — Так что, товарищ Тэгрын, с индийскими моржами ты загнул. Хотя в классовом отношении твоя речь была правильная, политически грамотная, но географически ты оказался подкованным плохо. Надо тебе, Тэгрын, по части географии поработать над собой…

Тэгрын согласился с замечанием Драбкина.

А вскоре из Анадыря телеграфом пришел запрос: желают ли местные жители пользоваться русским алфавитом. Телеграмма была подписана — Комитет нового алфавита. Телеграмма эта обрадовала Сорокина, и он поделился с Пэнкоком:

— Наша взяла! Будет у чукчей новый алфавит на основе русского!

Сорокин засел за составление подробного отчета.

Приближалось начало учебного года. Прибывали ученики, селились в интернате. Заведующей и одновременно поварихой была Наргинау. Она взялась за дело энергично и круто. Каждого вновь прибывшего она самостоятельно осматривала, водила в баню, переодевала и только после этого передавала докторше Наталье Ивановне.

43

Необычно рано в этом году ударили морозы. Снег запорошил все, что еще напоминало о прошедшем лете. Наступила настоящая зима. Старики удивленно разводили руками — давно не замерзало море в такое время.

Холодно и неуютно было в обширном чоттагине яранги Омрылькота. Запах прокисшего теста исходил из боковой кладовки, где старик гнал самогон — дурную веселящую воду, приспособив для этого ствол старого винчестера.

По стенам полуовального чоттагина стояли ряды бочек, нынче пустые, потому что Омрылькот отказался участвовать в осеннем забое моржей.

«Кто не работает, тот не ест», — сказал Тэгрын, когда Омрылькот заикнулся о том, что ему, как старому владельцу вельбота, не выделили полагающейся доли. Запасов провизии у Омрылькота уже не было. В двух подземных мясных хранилищах лежали остатки прошлогодних кымгытов, позеленевшие, пригодные лишь для разжигания аппетита, но не для настоящей еды.

От самогона Омрылькот некоторое время чувствовал прилив сил, словно возвращалась молодость, и кровь начинала быстрее течь по жилам. Однако по утрам было плохо. Единственное спасение — в том, чтобы еще раз обжечь нутро огнем веселящей воды.

На Совет Омрылькот больше не ходил, хотя каждый раз посыльный, обычно какой-нибудь мальчишка, приносил в ярангу устное приглашение председателя Тэгрына.

В Улак съезжались будущие ученики нового учителя Пэнкока. Они прибывали из глубинной тундры, из окрестных маленьких поселений. Собачьи упряжки останавливались возле интерната, где специально для этого вбили колья. Отцы входили в школу, осматривали классы и долго пили чай, слушая рассказы Пэнкока о тангитанской земле, о своем учении в далеком Ленинграде.

После этого обычно начинались песни и танцы. Атык бил в бубен и исполнял свой новый танец о том, как Пэнкок одолевал грамоту в большом городе, как ехал обратно в Улак по бесконечным железным полосам. И лишь после этого гости уезжали к себе, оставляя детей в Улаке, в доме, который назывался интернат.

А у Омрылькота единственным гостем стал Млеткын. Даже родичи остерегались заходить в ярангу бывшего старейшины Улака, где теперь велись разговоры о происках большевиков, играющих на самых низменных чувствах бедных людей. Гэмо и тот целыми днями пропадал у нового торговца и поговаривал о том, что будет учиться советскому торговому делу.

Как жить дальше? Чем насытить сжигавшую душу ненависть? Как отомстить этим жалким людишкам, которые, понимая свою слабость, все время толкуют о том, что все надо делать сообща. А как же иначе, если каждый из них в отдельности ничтожество, жалкая личность, не способная добиться настоящей удачи?

Омрылькот зашел в кладовку и из железной банки с завинчивающейся крышкой налил себе три четверти большой зеленой кружки самогона и тут же выпил. Приятное тепло разлилось по всему телу, изгоняя слабость, головную боль, проясняя мысли.

Пришел Млеткын. Он принес свежую нерпятину, из-за пазухи вытащил бутылку. У шамана дурная вода получалась лучше, чем у Омрылькота. Видно, у него был большой опыт.

Пока варилось мясо, выпили из шаманской бутылки. Молчали. Омрылькот выжидал: нынче все новости ему приносил Млеткын, который свободно передвигался по селению, заходил в яранги, в Совет.

— Надо спрятать самогон, — сказал шаман, принюхавшись к кислому запаху. — И приспособление тоже.

— Почему это? — встрепенулся Омрылькот.

— Потому что есть закон новой власти, по которому нельзя самому делать дурную веселящую воду, а тем более торговать ею, — ответил Млеткын.

— А я что хочу, то и делаю в собственной яранге! — храбро заявил Омрылькот.

— За такое дело, — спокойно продолжал Млеткын, — на три года сажают в сумеречный дом. А сначала судят. А тангитанский суд — это когда собираются и ругают при всем народе.

— Мэркычгыргыт! — выругался Омрылькот. — Разве это настоящая жизнь? Почему я не оленевод? Давно бы укочевал, как те, что пасут стада на Амгуэме, на Колыме… Они недоступны Советской власти.

— Кочевать можно и в другую сторону, — сказал Млеткын, обгладывая нерпичье ребрышко.