Белые пелеринки - [31]

Он вырывался из соседней комнаты, куда вела закрытая теперь дверь.

Южаночка бросилась к этой двери. Схватилась за ручку. Увы! Дверь была заперта изнутри на задвижку. Но Фальк находилась там, за нею. Теперь Инна была в этом убеждена. Стоны неслись оттуда, слабые, болезненные, заставлявшие Южаночку вздрагивать с головы до ног. Она опустилась на холодный каменный пол и замерла, прислонившись к дверям курчавой головкой.

— Фальк, милая, бедная! — шептала девочка. — Простишь ли ты мне! О, я не нарочно, клянусь тебе, не нарочно, Лина! Голубушка! Милая, прости! Разве я знала! Этот осколок. Я и не думала, и не подозревала о нем. А как ты страдаешь, какая мука! Какое горе!

— Лина! Линочка, бедняжечка! О, если бы ты снова могла быть здоровой как прежде! Бедная моя! Но я не нарочно, клянусь тебе, не нарочно! Верь мне хоть ты, Лина, верь, верь, верь!

Беспорядочно срывались фразы с губ Южаночки. Ее глаза впивались в дверь, как бы видя перед собою ту, которая страдала за нею. Ее слух, напряженный до предела, ловил каждый стон, слышавшийся за стеной.

Она не чувствовала холода, от которого застыло ее тело. Напротив, какая-то жгучая теплота разливалась по всем ее членам. Зубы не стучали больше. Мысли путались. Южаночка уронила голову на каменный пол, и в тот же миг забытье сковало все ее существо.

Ее нашла ранним утром дежурная фельдшерица, когда делала «ночной» обход, лежащею без движения на каменном полу прихожей у порога Лины Фальк.

Она вся горела и в бреду повторяла:

— Я не виновата! Клянусь, не виновата! Лина Фальк! Я не хотела калечить тебя, верь мне! Этот осколок попался случайно! Я не виновата! Верьте мне! Верьте же! — Ее тотчас подняли, отнесли в палату, положили в постель, дали знать начальнице и доктору. Когда княгиня вошла в ее комнату, Южаночка лежала с пылающим лицом, и, глядя на всех лихорадочно блестящими глазами, никого не узнавая, твердила одно:

— Я не виновата! О, клянусь, вам я не виновата! Я не хотела зла Фальк! Не хотела никогда, никогда.

* * *

— Скажите, доктор, ее состояние очень опасно?

— Сегодня должен быть кризис, генерал.

— Послушайте. Этот ребенок мне дороже жизни. Спасите ее!

— Один Бог может спасать!

— Так она при смерти, да?

— Она в опасности, я не хочу скрывать этого, но будем надеяться на счастливый исход!

— Южаночка! Дитя мое единственное! Что ты сделала со мною! — И Аркадий Павлович Мансуров припал к изголовью постели больной.

Доктор торопливо продолжал свое дело по другую сторону лазаретной койки. Он впрыскивал что-то маленьким острым шприцем в руку девочки и внимательно следил за выражением ее исхудалого до неузнаваемости лица. Трудно было признать в этом изнуренном и заострившемся личике прежнюю красотку Инну. Огромные глаза ее провалились и глубоко запали в орбитах, кожа стянулась и пожелтела, ссохшиеся от жара губки судорожно раскрывались, с трудом глотая воздух.

Порою пожелтевшие веки приподнимаются, и глаза, огромные, тусклые, смотрят на всех, никого не узнавая. Порою ротик шепчет беззвучно:

— Не виновата я! Клянусь, я не виновата! Не хотела калечить Фальк! Не хотела! Не хотела! Не хотела!

Дедушка неотступно сидит у постели больной. Иногда возле него появляются тараканьи усы Сидоренко. Тараканьи усы шевелятся, кожа складывается в бесчисленные морщины, и в маленьких глазах предательски блестит что-то.

— Что, дружище! Потеряем мы нашу Южаночку, уйдет она от нас? — дрогнувшим голосом говорит дедушка, избегая смотреть в глаза своему старому слуге и другу.

— Никак нет, Ваше Превосходительство! Господь не попустит, их Высокоблагородие, Инночка во всяком разе должны остаться при нас!

И незаметно, воровски, смахивают слезы оба старика.

Часто-часто заходит теперь в палату трудно больной княгиня. Наклоняется над нею, смотрит внимательно и нежно в изменившееся личико, шепчет на ухо госпоже Бранд, которая почти ежечасно забегает теперь справляться о здоровье своей воспитанницы.

— Не знаю, что бы отдала я, чтобы выжил только этот ребенок.

— А я, княгиня! — И выцветшие глаза Эмилии Федоровны наполнены слезами.

Чтобы скрыть эти слезы, она спешит в палату Лины, которой уже сделали операцию, зашили веко, и она видит так же хорошо раненым глазом, как и здоровым, и только из предосторожности ее держат пока еще в лазарете.

— Тетя! Тетя! — бросается она навстречу госпоже Бранд. — Ей лучше? Она выздоровеет? Не правда ли? Да, тетя? Ах, как я была к ней жестока и несправедлива! Да! Да!

И Лина заливается слезами.

И фрейлейн Бранд бесконечно жаль свою непосредственную, шаловливую, но добрую и сердечную воспитанницу, доставившую ей так много хлопот и горя!

— О, лишь бы она выздоровела, о лишь бы!

И сердце Эмилии Федоровны рвется от жалости и тоски.

Иногда в дверь Инниной палаты просовываются две испуганно встревоженные рожицы.

Это Гаврик и Щука.

С робким «можно?» они входят к ней, делают реверанс дедушке, садятся в безмолвии у постели больной и смотрят, смотрят молча в измученное недугом личико их общего друга.

Потом так же тихо встают, снова приседают перед генералом и неслышно, как мышки, скользят в коридор. Здесь они останавливаются, кидаются в объятья друг друга и горько-горько плачут.