Белые пелеринки - [18]

— Девочка моя!

— Ты узнал меня, узнал сразу, дедушка?

— Еще бы! Из сотни тысяч девочек я узнал бы тебя.

— Ах, как я счастлива… А я уже думала, что не придется тебя увидеть сегодня дедушка! — роняет тихо, совсем тихо Инна.

— Девочка! Девочка! Как могла ты подумать, Южаночка моя, что я не приеду, — с ласковым укором говорит дедушка и целует смуглую щечку.

— Нет! Нет! Не то, не то, дедушка. Я другого боялась. Что ты приедешь, я знала это наверное! — вырвалось из груди Инны. — Но меня пускать к тебе не хотели, ведь я наказана была.

— Ты?

— Собственной персоной, дедушка! Крыса наказала… За то… За то… За то, дедушка, что я на пари с Гавриком три раза по залу без сапог и чулок проскакала! Вот ловко-то было, дедушка! А только одна девочка, фискалка ужасная, меня ненавидит, мои сапоги и отнесла Крысе. Крыса подобралась тихим маршем, рекогносцировку сделала, и в результате я попала в число штрафных, и по дисциплинарному взысканию должна была лишиться приема. А добрая волшебница сжалилась и спасла меня.

И Южаночка залилась таким звонким, счастливым смехом, что все другие посетители и девочки, сидевшие тут же в зале, стали с удивлением оборачиваться на нее. Та же институтка, которая только что вызывала Инну в прием, очутилась перед нею и, сделав подобающий книксен генералу Мансурову, передала, чуть краснея, новенькой, что дежурная по приму дама просит не смеяться так громко в зале. Это запрещено.

— Хорошо, я не буду смеяться, — согласилась Южаночка, потом, видя, что девочка медлит отойти, добавила: — Вы можете идти. У меня секреты с дедушкой. Ступайте к вашей даме и кланяйтесь ей от дедушки и от меня!

И уже не глядя на изумленное лицо «шестушки», Инна повернулась как ни в чем ни бывало к дедушке и стала порывисто, но уже вполголоса рассказывать ему все, что случилось за эти три дня.

Таким образом, генерал Мансуров узнал, что Гаврик и Даня стоящие молодцы-ребята, и, что будь они простыми рядовыми, она, Южаночка, сверхсрочно произвела их в «унтеры» и «фельдфебели». Что Анна Васильевна — это гордость полка, то есть института, а Крысе только бы в «нестроевиках» служить, и что из нее самый скверный солдат бы вышел. Маша Ланская! О, эта высоко знамя несет. А Фальк, Фальк настоящий дезертир и… и… шпион вдобавок.

И снова при одном упоминании о Фальк омрачилось личико Инны. С этими двумя людьми, с вечно раздражительной и подчас несправедливой госпожой Брандт, и с лукавой, эгоистичной, недоброй Линой Фальк, ей, Южаночке, придется провести еще долгие-долгие годы.

Эта мысль точно холодным жалом пронизала душу девочки, и совсем неожиданно для самой себя она близко-близко придвинулась к дедушке, прижала кудрявую головку к его плечу и, заглядывая ему в лицо, прошептала:

— Дедушка, милый дедушка! Возьми меня отсюда. Здесь Крыса и Фальк. Они ненавидят меня за что-то, дедушка! Мне здесь холодно из-за них. Пожалуйста, возьми меня к себе! Я буду тихой и умной у тебя дома. Я как мышка буду. Я тебе не стану докучать. И босая бегать ни-ни. И трубочки есть тоже ни… ни… до обеда. Я Сидоренко буду помогать твой сюртук и сапоги чистить, а Марье Ивановне все зашивать, чинить. Только, милый, голубчик мой, дедушка! Возьми меня отсюда!

Генерал Мансуров сидел, слушая этот детский отчаянный лепет, и сознавал полную невозможность помочь своей любимице.

Если бы он был опекуном Инны, он не колебался бы ни минуты с исполнением ее просьбы. Аркадий Павлович лучше всех прочих понял, что нельзя было пересаживать дикий полевой цветок долин в душную, тесную садовую теплицу. Инна выросла на воле, живым, непосредственным ребенком, «полковою» девочкой, баловницей солдат, и было огромною ошибкой со стороны Агнии Петровны запирать ребенка в институт, где ей было и тесно, и душно.

И старый генерал, соображая, как бы помочь беде, ломал свою голову. А рядом, тесно прижавшись к его плечу, Инна ждала ответа.

Нехорошо было на душе ее деда. Ему так безумно хотелось взять на руки эту милую девочку сейчас, сию минуту, и отнести ее подальше отсюда, от этих стен и людей, где вряд ли могли оценить всю непосредственную, чистую натуру живого, чересчур впечатлительного ребенка. Но он, увы, не мог ничего поделать, пока.

Пока!

Внезапная мысль мелькнула в голове Аркадия Павловича, мысль, от которой неожиданной радостью и надеждой встрепенулось его сердце.

О, если бы только удалось привести ее в исполнение! А пока, пока он приступит к задуманному выполнению плана, надо утешить девочку, хоть отчасти успокоить и порадовать ее.

— Слушай-ка, Южаночка, — начал дедушка, — слушай, крошка моя. Грустить и отчаиваться не надо; солдату вешать нос после первого проигранного сражения не следует. Ты подумай только: скоро Рождество. Месяц всего остался. Возьму тебя к себе на праздник, благо тетушка твоя, опекунша, мне это разрешила в письме. Елку такую закатим, что фу-ты, ну-ты! Рядиться станем. Сидоренко в Марьи Ивановны платье и чепец. Ха-ха-ха! Как ты думаешь, влезет ему чепец Марьи Ивановны, Южаночка? А я Прошкин колпак и фартук надену, а ты…

— Я, дедушка, сюртук и фуражку у Сидоренко возьму! — вмиг забывая все недавние невзгоды и блестя загоревшимися глазами, вскричала Инна.