Белые одежды. Не хлебом единым - [15]

— Такие вещи не сочиняют, — сказал Василий Степанович с чувством спокойного превосходства. — Их берут из жизни, записывают… И текст сразу становится классическим трудом. Это Иоанн Богослов, был такой мыслитель. Ваш вопрос занимал людей еще тыщу лет назад.

Наступило долгое молчание.

— Василий Степанович… — осторожно проговорила Лена. — Мы тут гадали. Хотите погадать?

— Никогда не гадаю. Даже в шутку.

— Не верите в судьбу, а? — хитро подсказала Туманова.

— Вообще ни во что, — был скромный ответ с потупленными глазами.

Федор Иванович удивленно на него посмотрел.

— Позвольте, но когда-нибудь вы верили? Кому-нибудь… — осведомился Вонлярлярский, трясясь от старости и изумления.

— Когда-то… Когда совсем не думал. Тут или думай, или верь… Но, товарищи, у каждого накапливается опыт. И у меня, значит, это самое…

— Еще один неверящий! — Туманова захлопала в ладоши. — И вы с нами поделитесь?

— А что делиться, дело простое. — Василий Степанович прошел к столу, уселся и хозяйским движением руки попросил себе чаю.

Лена ответила чуть заметным наклоном головы.

— Я могу позволить себе верить только на основе личного опыта, — сказал Цвях, принимая от нее стакан. — Личного опыта, который, к примеру, говорит: «Дед Тимофей всегда верно предсказывает погоду». Здесь я доверяюсь своему опыту, и получается уже не вера — а почитай что знание. А когда говорить про погоду берется неизвестный мне человек, тут я могу только притвориться для вежливости. Стало быть, никакой веры. Никаких призраков.

— Простите, простите… — послышался голос Вонлярлярского. Эти мысли для него были новы, и он странным образом крутил головой, чтобы они улеглись как надо. — Простите, — сказал он, — как же я могу жить в семье, если «никакой веры»?

— А зачем верить? Ты ведь знаешь, что они тебя не обманут. Простите, я хотел сказать: вы знаете. Так это же лучше, чем говорить им: «Я допускаю, что вы меня не обманете, я верю вам». Особенно если с затяжечкой такой скажу. Нет! Я знаю вас! И безо всяких там колебаний, без веры отдаю вам все свое. Беритя! — Иногда у Василия Степановича прорывался деревенский акцент.

— И в коммунизм нельзя верить, а можно только знать? — не отставал Вонлярлярский, округлив глаза, крутя головой.

Федор Иванович посмотрел на него с укоризной.

— Не можно, а нужно знать, — ответил Цвях. — Этим он и отличается от религии.

— В общем, да, конечно… А вы-то много знаете?

— Если честно сказать, очень мало. Не имею достаточных данных.

— Вот видите… А говорите, верить нельзя. Как же без веры?

— Очень просто. То есть, вернее, сложно. Ищу данные и буду искать, пока не найду.

— И тут данные! Вы не сговорились с Федором Ивановичем? — спросил изумленный Вонлярлярский.

— А чего сговариваться? К этому все придем. Зачем мне верить, что «а» есть «а», если я знаю это. Зачем мне верить, что «а» есть «б», когда я знаю, что это не так. Правда, современная мудрость говорит… Ну, пусть докажет. Верить — это значит передать свой суверенитет. Можно матери. Можно другу. Можно — испытанному авторитету. Испытанному. И все — до определенной точки. Я верю матери, но знаю, что она недостаточно образованна. И когда она говорит об эпилептическом припадке: «Возьми за мизенный палец, подержи, и все пройдет», я мягко, чтобы не обиделась, обхожу ее совет. И никому я не поверю, кто мне скажет: «Возьми за мизенный палец». Даже если это будет говорить самый что ни на есть… Я вычеркиваю начисто всякую веру и отлично, товарищи, обхожусь одним знанием. А так как я знаю, что его у меня маловато, — тем более.

— То есть как? — изумился Вонлярлярский.

— А так. Не суюсь!

— Феденька, а почему это ты ни во что не веришь, можно узнать?

— Я? Тот же путь. Бывают встречи, столкновения… И налагают печать на всю жизнь.

— На тебе так много печатей? Видно, бедокурил в юности, так я понимаю?

— А кто в юности не бедокурил? — добродушно заметил Цвях. — Все бедокурят.

— Федяка, ты что-нибудь нам… Случай какой-нибудь из опыта…

— Расскажу. — И Федор Иванович посмотрел на Лену. — Пожалуйста, мне стаканчик чаю.

— Может, мужчины хотят водочки? — предложила Туманова. — Могу дать.

— Не-е, — Цвях отвел водку рукой. — С водкой так не поговоришь. Самовар! Наливайте полный самовар! Да чаю еще заваритя!

Получив свой чай, Федор Иванович помешал в стакане ложечкой.

— Только это будет не та, не первая история, где добро и зло. Ту историю я пока поберегу. А вот некоторую сказку… Про черную собаку… — тут он страшно на всех посмотрел и добавил: —…С перебитой ногой… Черная такая была, аккуратная собачоночка. Она была не виновата, что родилась с красивой блестящей черной шерстью. Как будто черным лаком облитая… Не была она виновата и в том, что люди именно черный цвет назвали цветом проклятия и несчастья. И тайной всякой пагубы. Не серый и не желтый какой-нибудь, а черный.

Он не спеша, чувствуя, что все заинтересовались и забыли о своем другом интересе к нему, отпил полстакана чаю.

— Вот так… Было это в Сибири, в тридцатом, кажется, году. Мне было двенадцать, и родители устроили меня на лето в деревню, к знакомому крестьянину…

— Не мешай! — гаркнул Вонлярлярский на жену, сбросил ее руку со своего плеча и уставился на Федора Ивановича.