Белые Мыши на Белом Снегу - [29]

- А чей же я еще? - я обнял ее за плечи. - Только твой.

- Обними сильнее, - тихо попросила она.

Я не стал спрашивать: "Что, здесь?", хотя стояли мы прямо перед магазином. Просто обнял, прижал к себе, зарылся лицом в мягкие волосы на макушке. Было приятно, от девушки пахло духами, чистым платьем, чистой кожей, но никакой другой реакции, кроме тихого удовольствия, это объятие у меня не вызвало. Мне нравилось обнимать красивого, ухоженного, симпатичного мне человека, но я прекрасно понимал, что обнимать надо не "человека", а прежде всего - молодое женское тело. Увы - именно как "тело" Хиля меня не интересовала.

- М-да, - она чуть отстранилась. - Эрик, я ведь тебе не сестра. И не дочь. А ты обнимаешь меня, как отец или брат, - вся ее злость куда-то улетучилась, и на меня смотрели удивленные и обиженные глаза. - Я тебе не нравлюсь?

- Нравишься, и даже очень! - я погладил ее по голове.

- Может, ты правда стесняешься людей?

- Скорее всего. Не могу, не в своей тарелке себя чувствую... - это была неправда, но я решил пока на ней остановиться.

Мы побродили еще немного. Вечер был такой теплый, нежный, наполненный мирными шумами жилого района и запахами клейкой листвы, остывающего асфальта и легкой бензиновой гари (гарь в малых дозах пахнет, как духи), что домой нас совсем не тянуло. Складская стена кончилась, и мы шли теперь вдоль решетчатой ограды, за которой высились горы желтого песка и стояли аккуратные штабеля кирпичей. С другой стороны дороги открылся пруд с ровно гудящей на берегу трансформаторной будкой. Людей вокруг не было, и я почувствовал, глядя на идущую рядом девушку, что просто обязан сейчас поцеловать ее, потому что она этого ждет.

И я ее поцеловал. Мне казалось - все вышло, как в кино. Но Хиля отстранилась и снова посмотрела с удивлением и обидой:

- Ты меня не любишь!

Прежде я не задумывался, люблю ли ее. Нравится - да, это я твердо знал. Никто другой не нужен - тоже верно. Она умнее, взрослее меня, ее разум вмещает в себя мой без остатка, и человек она тоже славный, а вспышки беспричинной злости скоро пройдут. Но что касается любви - тут я растерялся, а потому, наверное, ответил:

- Почему, люблю!

- Тогда что ты надо мной издеваешься?! - крикнула Хиля и взмахнула в воздухе сжатыми кулаками. - Бревно ты бесчувственное!.. - в ее глазах засверкали слезы, и она, резко развернувшись, побежала прочь, к виднеющимся вдалеке корпусам старого элеватора.

- Хиля!

Она не обернулась, крикнув:

- И не ходи за мной!..

Через неделю она стала встречаться с двадцатилетним парнем, который служил в Тресте столовых учетчиком, но вскоре вернулась ко мне и попросила прощения. Я, успевший за это время сполна прочувствовать, что значит быть брошенным, так радовался, что простил все, даже то, что уж с ним-то она нацеловалась как следует.

У нас так ничего и не было, и Хиля, кажется, просто смирилась с этим. Так мы и оставались наполовину друзьями, наполовину влюбленными - до того самого дня, когда разразилась катастрофа.

* * *

Дознавателя Голеса в кабинете не оказалось. Трубин настойчиво постучал, но дверь была заперта, зато на стук из кабинета напротив высунулась гладко причесанная голова молодой девицы, судя по виду, секретарши:

- Не стучите, он на совещании. И остальные тоже. Когда вернется, не знаю. Может, поздно.

- А как же нам быть? - Трубин заметно расстроился и в то же время как будто обрадовался. - Мы уже были у него, буквально только что... По поводу преступления.

- Здесь других поводов не бывает, - девица сухо улыбнулась. - Или ждите, или можете все изложить письменно и оставить у меня. Я передам, мне так и так до утра сидеть.

Робко, словно она могла нас укусить, мы вошли в огромный кабинет с десятком столов, гораздо больший, чем у Голеса, завешанный портретами видных сыскных деятелей прошлого, картами районов города, таблицами, какими-то стрельчатыми схемами - я успел разглядеть табличку на двери: "Комната 190. Отдел координации. Посторонним вход воспрещен".

Сверток с одеялом на этот раз был со мной, я побоялся сдавать его в гардероб, чтобы тетка не учуяла затхлого запаха и не вздумала сунуть в него нос. К счастью, дежурный у входа не смотрел в нашу сторону, когда мы шли к лестнице, и ничего не заметил.

- Проходите, - девица, неожиданно оказавшаяся в ладно сидящей форме с нашивками младшего дознавателя (вот тебе и секретарша!), процокала каблучками к своему столу. - Вон там в коробке бумага, садитесь и пишите. В верхнем левом углу пометьте: дознавателю Голесу от таких-то.

Я пристроил сверток на стеллаже у двери среди других, поменьше и побольше, упакованных в такую же плотную коричневатую бумагу. Трудно было понять, что в них: может, документация, а может, и какие-нибудь вещдоки. Мы уселись. Писать стал Трубин, я лишь отвечал шепотом на его вопросы. Полина же откровенно озиралась. Взгляд ее то и дело останавливался на молодой дознавательнице, которая уже перестала обращать на нас внимание и углубилась в какие-то бумаги. Наверное, женщину в форме девчонке видеть еще не доводилось - взгляд выражал самое настоящее изумление.

- Что вы так смотрите? - не поднимая глаз, спросила дознавательница.