Белые Мыши на Белом Снегу - [26]

Нас в ту пору погода не останавливала, я помню много дней, когда на землю сеялся непрерывный дождь, а мы, в куртках и резиновых сапогах, все равно выходили и тащились куда-то, привычно взявшись за руки, как брат с сестрой. Хиля брала с собой бутерброды или печенье, и мы исчезали до темноты. Странно, но мир, в котором мы существовали, был - или казался - много реальнее, чем мир других людей, родителей, например. У нас были свои тайны ("Никому не говори, но я видела сумасшедшую старуху, которая разговаривает с деревьями!"), свои горести (мертвый маленький щенок, найденный нами поздней осенью на стадионе и там же со слезами похороненный), свои условности ("Называй меня только Хиля, пожалуйста, терпеть эту "Эльзу" не могу!") и странное подобие родственных отношений, позволяющее мне, если приспичивало "по-маленькому", не прятаться от Хили в кусты, а просто повернуться к ней спиной.

Никаких друзей у нас не было, никто третий не вторгался в наш маленький мирок. Иногда с нами заговаривали на улице другие дети, но, словно чувствуя нашу обособленность, ни один из них больше не появился рядом.

Тогда же мы попробовали и курить. Начала Хиля - почти все наши эксперименты проводились с ее подачи. Стащив у отца две сигареты, она с третьей или четвертой попытки подожгла одну из них и осторожно, глядя напряженными глазами на тлеющий огонек, втянула дым. Я стоял и ждал, что она закашляется или сморщится, но ни того, ни другого не случилось. Дым вышел обратно, Хиля сплюнула на землю и протянула сигарету мне:

- Теперь ты.

Я послушно затянулся. Гортань сразу обожгло, как кипятком, запершило, ударило в нос.

- Слабее, слабее надо! - Хиля засмеялась, наблюдая мои судороги. - По чуть-чуть!..

Вторая затяжка оказалась не лучше первой, и я, отплевавшись, швырнул окурок:

- Да ну, дрянь.

Хиля покачала головой:

- Зря выбросил. Я пробовала раньше - мне нравится. Ты как хочешь, а я курить буду. Что-то в этом есть.

Я пожал плечами. Мы стояли у задней стены нашего дома, и эта стена вдруг поплыла у меня перед глазами куда-то вверх, закачалась - точнее, закачался я, и меня стошнило прямо под ноги.

А Хиля курить действительно начала, хотя и редко, больше для вида. Я понимал, что главное для нее - выглядеть не хуже лощеных конторских девиц, стучащих высокими каблучками по мостовым и сидящих с тонкими сигаретами в бильярдном зале служебного клуба. Девицы эти мне никогда не нравились, и я предпочел бы, чтобы моя девушка (а ведь Хиля, как ни крути, считалась моей девушкой!) была другой, попроще, поестественнее, что ли. Но ее мои слабые протесты не останавливали: она проколола уши, выпросила у отца туфли с отвратительными железными набойками, сделала "взрослую" прическу и начала подпиливать и красить ногти - последнее обернулось для меня глубокими бороздами на щеке, когда Хиля, веселясь, сказала: "Мя-ау!" и по детской привычке полоснула меня по лицу кончиками пальцев. Все-таки она была еще ребенком, хотя и странным, наполовину вылезшим из детства, как молодая любопытная улитка из раковины.

Ей исполнилось уже лет шестнадцать или даже семнадцать, когда она стала, наконец, понемногу превращаться в девушку. Я наблюдал это превращение со странным чувством, словно на глазах у меня из сухой бледной куколки вылуплялась бабочка - так же болезненно, но неотвратимо.

Сам я взрослел плавно и незаметно. Сначала изменился голос, потом пробилась белесая щетина, и "папа" подарил мне бритву в красивом кожаном футляре. Не было ни прыщей, ни взрывов настроения, ни каких-то особенных снов, о которых я читал в книгах по физиологии переходного возраста. Просто в один прекрасный день я сам, без чьих-то объяснений понял, что происходит за запертой дверью родительской спальни, и это меня почти не удивило. Секс - одна из естественнейших вещей в жизни, и нет ничего особенного в том, что им занимаются твои отец и мать. Пугает только неизвестное, но теперь тайны не стало, и я больше не прислушивался и тем более - не подсматривал в замочную скважину по вечерам.

Мама, должно быть, боялась моего взросления и называла меня по-прежнему "мой маленький" и "моя прелесть", а вот "папа", наоборот, стал относиться ко мне, как к равному. Ну, или почти равному. Иногда я ловил на себе его цепкий, какой-то оценивающий взгляд, в котором смешивались дружеское расположение и неуловимый, повторяющийся вопрос.

- Что? - спрашивал в таких случаях я.

- Что "что"? - он тут же начинал улыбаться и отводил глаза.

Но однажды "папа" все-таки высказал то, что его мучило. Это случилось летом, воскресным вечером, когда мы с Хилей допоздна засиделись на скамейке у железнодорожных путей, следя за маневровыми тепловозами. Домой я пришел уже в сумерках, когда на бледно-синем небе над домами холодно и остро зажглись мелкие звезды.

- Эрик, - "папа" выглянул из кухни и поманил меня. - На минутку, сынок.

Мама, видно, уже легла, во всяком случае, затихла. Я подошел на зов и увидел, что мой "отец" давно ждет меня: на квадратном кухонном столе стояли две чашки остывшего чая и лежал в тарелке накрытый салфеткой пирог.

- Что, папа?

- Присядь, пожалуйста. Я давно хочу у тебя спросить одну вещь. Скажи, ты и Эльза, вы... ну, спите вместе?