Белые кони - [43]

— Ну и что Иван Дмитрич?

— Не знаю. Одни говорят — запел, а другие — промолчал, мол, только зубами скрежетнул. У него привычка зубами-то скрипеть. Но, помню, машины пошли.

Они шли по зеленой улице. Иван Дмитриевич давно запретил ездить по деревне на машинах, и улица заросла травой, хоть коси.

— Еще раз запьет — уволю, — сказал Слава. — Мне к председателю. Велел зайти.

— Пошли вместе. Веселее.

Однако Ивана Дмитриевича дома не оказалось. Дверь была приперта батожком — знак, что в избе вообще никого нет. Келься и Слава постояли немного перед избой, подумали, куда мог председатель уехать, решили, что в мастерские, и пошли по деревне дальше. На крыльцо магазинчика вышла продавщица Лизка, веселая красивая бабенка лет сорока пяти, единственная в Старине женщина, которая красила губы и даже подклеивала ресницы. Келься заметил, что Лизка выходит именно в то время, когда они идут на работу. Лизка начала протирать и без того чистое оконное стекло.

— Вышла, — сказал конюх, подмигивая инженеру. — Тебя увидала. Из окошка. Точно говорю. Маленькая, а мужиков любит здоровых. Тут похаживал один к ней. Такой стягала… Метра два ростом. Ишь, ишь заощипывалась. Лизавета! Председатель где?!

— А я за ним не бегаю!

— Тебе, конешно, помоложе подавай.

— А что? От вас, стариков, толку-то никакого!

Келься сплюнул. Лизавета громко рассмеялась. Она смотрела на Славу откровенно-зазывно, и инженер смутился.

— Пошли, — сказал Келься. — Мужа нет, а робят кажин год таскает. И все разного сорту. Не уважаю, — добавил он, когда немного отдалились от магазина.

Слава оглянулся. Лизка стояла на крыльце опустив руки и смотрела им вслед. Увидев, что инженер обернулся, она громко и фальшиво рассмеялась. Келься вздохнул.

— А ежели раздуматься… Ей ведь, Лизке-то, и сорока пяти нету. Молодая. А мужа в войну убили. Я помню, как она в сугробе валялась. Худенькая была, девчонка совсем. Валяется… Не кричит. Она недавно загуляла, а так смирно жила. Бабка-а! — внезапно закричал дед, увидев у колодца бабку Вивею, стоявшую с полными ведрами воды. — Дмитрича не видала?

— Чево?

— Глухня старая, — сказал Келься с досадой. — Ни хрена не слышит. А я, помню, за ней ухлястывал. Председатель, спрашиваю, где?

— Председатель-то? Видала, видала… Ушел председатель.

— Куда?

— А кто его знает… Как гостенек-то живет?

Бабка Вивея, несмотря на то что Келься несколько раз объяснял ей, кто такой Слава, упорно называла его «гостеньком». На этот раз Келься не стал ничего говорить, махнул рукой и пошел от старухи.

— Келься! — окликнула его бабка. — В ремонтные председатель ушел! В ремонтные! Запамятовала… — Она посмотрела на Славу. — Ох, парень, шибко ты на моего младшенького похож. На Ванюшку. Экой же кудрявой был. Тоже волосики из кольца в кольцо вились…

— Айда, Слава! — крикнул дед. — Понесла-а… Теперь не остановишь. — Когда инженер подошел, Келься добавил: — Стоит. Смотрит. Придет в избу — реветь будет.

— Почему?

— Дак напомнил ты ей младшего. Ванюшку. В сорок пятом забрили, и пропал парень. Ни слуху ни духу. Как в воду канул. У ней, паря, семеро было, и все там остались, на войне-матушке. Ездила она в район, когда забирали последнего-то, Ванюшку. Пришла в военкомат, положила на красное сукно похоронки на шестерых сыновей, а ей в ответ: не положено. Закон есть закон. Един для всех. Подоспел парень — валяй на фронт. Отправила…

Слава по-новому оглядел избы, в пустых окнах которых отражалось солнце, зеленую тихую улицу, прошедшую мимо женщину, вежливо поздоровавшуюся с ним. Светло было кругом и солнечно, и казалось странным, что именно сейчас, при таком ясном утре, плачет в своей избе бабка Вивея и, наверное, не таким уж ясным кажется ей белый свет.

На поскотине бродили коровы. Пастух дедко Малиновский стоял на пригорке и был похож в своем длинном, до пят, брезентовом плаще на памятник.

— Вот так, паря, — словно уловив мысли инженера, сказал Келься. Немного помолчав, продолжал: — Я ведь тоже воевал. Вдвоем мы с Гаврилой на фронт махнули. С мужиком Вивеиным. Как он получил похоронку на пятого сына, так и засобирался. «Хоть, — говорит, — на одного поглядеть. Найду, — говорит, — я его там». Конешно, первым делом ко-мне. Так, мол, и так, решил я, однем словом, идти на фронт отомстить за своих сынов. А я ему: «Куда ты, туда и я». Ну и поехали. На передовую нас, правда, не пустили, но горюшка мы повидали тоже немало. Собирали мы, однем словом, мертвецов после боя. Идешь, бывало, и лежат они, бедные, один к одному, да все с зачесом. Лежат, как живые. И наши, и немцы. Ну, паря, всего и не обскажешь. Вот идем как-то, смотрим, лежит один немец. Белобрысенький такой, худенький. Живой. Спокойненько эдак на нас поглядывает. Гаврило подходит к нему, наклоняется и рукой показывает, хватайся, мол, за шею. А немец-то и стрельнул. И я, конешно, стрельнул, в немца, да где там… Гаврило уж и глаза закатил. А доложу я тебе — мужик был, каких, может, и свет не видывал! Силушка была у него неимоверная. Бывало, вся деревня на нас двоих с кольями, а Гаврило только посмеивается, рукава засучивает. А уж ежели хлобыстнет… Чего говорить! Выпимши, садил женку-то свою, Вивею, на ладонь да и нес по всей деревне. А деревня была не то что ноне — в два порядка! Три войны Гаврило прошел. На четвертой споткнулся. А ты говоришь.