Белые кони - [31]

Олюха заметила разбитое блюдце и смело пошла на Яшку.

— Я тебе покажу, как блюдца колоть! Вмиг пятнадцать суток отхватишь!

— Смир-р-р-на! — оглушительно рявкнул Яшка, бешено глянул на присевшую от страха Олюху, подхватил чемодан и выскочил на улицу.

А по деревне, на ходу вытирая слезы, простоволосая — платок выронила где-то по дороге — бежала навстречу сыну Ульяна Шамахова.

— Яшенька… Сынок… Родненькой… — шептала она.

И когда Яшка, бросив чемодан, сунулся задубевшим, возмужалым лицом в материнские волосы, пахнущие сухим сеном, сразу забыл и Петеньку, и Тоню, и всю нелегкую солдатскую службу, как будто ничего и не было, как будто он просто съездил в долгую командировку и вот приехал.

— Ну, пойдем в избу, — сказала мать.

Поздним вечером Яшка вышел на крыльцо. По небу неслись перистые облака. Светила луна. Пахло свежей соломой и вечерней росой. На полях, за деревней, стояли длинные стога сена. Яшка вышел за околицу и направился к школе. Он шагал по темной мягкой дороге, загребая сапогами пыль, не отводя взгляда от безмолвных широких школьных окон.

Точно так же два года назад каждый вечер ходил он по этой дороге к Тоне. И теперь ему припомнилась она, учительша. Как он вез ее из района по грязной дороге, шел дождь, машина буксовала, и приходилось вылезать, рубить ольшаник и бросать под колеса… На одном увале, где особенно долго буксовали, учительша прыгнула на дорогу, черпнув туфельками грязное месиво, и пошла на обочину к густым ольховым зарослям, вместе с парнем ломала хрупкие, податливые ветви и носила под колеса. Может быть, тогда, а может, после, зимой, на вечере художественной самодеятельности, когда на сцену в белом платье вышла Тоня и читала стихи, влюбился в учительшу Яшка.

Позднее, в долгие февральские вечера, Тоня читала стихи одному Яшке. Скинув валенки, сидел он около трещавшей сухим горбылем печки, было очень тепло, на плите шумел чайник, за окном гудел ветер, в стихи Яшка не вдумывался, просто сидел, смотрел на огонь и молчал. Потом Тоня откладывала стихи в сторону, выключала радио и говорила: «Делу время, потехе час. Садитесь, ученик Шамахов, за стол». Яшка послушно садился и открывал учебники за восьмой класс. Задачка не решалась, и он с замиранием сердца ждал, когда подойдет к нему Тоня, нагнется, положит руку на плечо и начнет объяснять, но Яшка все равно не поймет с первого раза. «Какой ты непонятливый! — сердилась Тоня. — Это же так просто!» И когда задачка вдруг сама собой решалась, девушка говорила довольно: «Я тебя заставлю получить аттестат». Не успела учительша выполнить своего слова — осенью ушел Яшка в армию.

Воспоминания нахлынули, обволокли, и показалось парню, будто снова идет он к Тоне, к огоньку в мезонине. Вот поднимется сейчас по крутой лестнице, в темноте безошибочно найдет дверь, распахнет… Яшка прикрыл глаза, провел ладонью по лицу, а когда вновь посмотрел, то увидел в мертвых окнах мезонина плывущие перистые облака и маленькие неподвижные луны.

Яшка облокотился о поленницу дров, вытащил из нагрудного кармана гимнастерки несколько писем и стал читать. Вернее, он не читал, он помнил их наизусть, последние Тонины письма. Это были хорошие письма, и Яшка затосковал. Ему вдруг стало до слез жалко себя, обидно, что ни одна живая душа не знает его такого, тоскующего, а все думают, что он веселый и сильный и ему легко живется на свете. «Милый, — писала Тоня, — а у нас зима. И ото всех деревень до самой школы все тропочки, тропочки. Ночью их заносит снегом, а утром детишки снова протаптывают…» Откуда-то издалека пришла, вспомнилась Яшке старая частушка:

Вспомни, милый, как гуляли

По лесной дороженьке.

Ты играл, я песни пела,

Не шагали ноженьки…

Так оно и было. Они шли по лесной дороге, на плече Яшки висела гармонь. Тоня легко и ласково приникала к парню, кругом было тихо, они шли в большое село Морозовицу, где на площади уже собрались допризывники и молоденький лейтенант громко выкликал их фамилии. Они пришли в Морозовицу, и Яшку сразу, не дав опомниться, поставили в строй.

Тоненько закричал молоденький лейтенантик, приказывая садиться в машины. Новобранцы с трудом выбирались из цепких рук родни. Отчаянно заливалась гармонь, и пьяненький мужичок, топоча, разбрызгивая грязь, орал: «Жги, робята! Жги! Однова живем!» Заплаканная девушка, до этого обнимавшая новобранца, вдруг выпрямилась, рванула с головы косынку — полетели косы в стороны — и с плясом грудью пошла на растерявшегося лейтенантика.

Ах, лейтенантик, лейтенантик!

Жить одна я не хочу…

Не берите дролю в армию,

Деньгами уплачу!

— По машина-ам! — синея от напряжения, закричал лейтенант.

Яшка, стоя в кузове у заднего борта, из десятков провожающих глаз видел одни — огромные Тонины. Машина дернулась, пошла, глаза начали отдаляться и через минуту пропали вовсе.

Ах, лейтенантик, лейтенантик…

Яшка прочел последнее письмо, глянул на окна мезонина и не спеша разорвал исписанные листки. Разбрасывая клочья по обе стороны дороги, он быстро пошел к деревне.

Дома мать, встревоженно поглядывая на сына, рассказывала о родне, соседях, Яшкиных друзьях, то и дело напоминая, что Бушковская текстильная фабрика вступила в строй, и девок там хоть пруд пруди, и есть такие уж красавицы-раскрасавицы…