Белые кони - [23]

Иногда он говорил непонятно:

— На свете так: кто успел — тот и съел. Хочешь жить — умей вертеться. Ясно? — Мы молча кивали головами. — Зер гут!

О войне Левушка не рассказывал.

— Вот война! — стукал он себя по груди, где двумя рядами висели ордена и медали. — И вот война. — Левушка поднимал гимнастерку и тыкал прокуренным пальцем в длинный белый шрам под сердцем. — Двух ребер как не бывало! Около самого сердца прошла, зараза. О войне вам знать не положено. Всякому овощу свое время.

Я спрашивал Рудю:

— Нравится тебе Левушка?..

— Не нравится, — вздыхал Рудя. — Он скоро будет моим папкой. У него старая любовь. Он любил мою мамку, а папка взял да и женился на ней. Он говорит: «Люблю твою мамку, а тебя, — говорит, — воспитаю по-своему. Спартанцем будешь».

— Ке-ем?

— Спартанцем.

— Что такое?

И Рудя толково объяснял мне про древнегреческое государство Спарту и о том, как воспитывали там молодых воинов. Особенно поразила меня история о том, как один мальчик-спартанец украл лисенка и спрятал у себя под плащом. Лисенок распорол ему зубами живот, но, не желая себя выдать, мальчик ни разу не крикнул. Он так и умер, не крикнув, не сказав ни слова.

— Ты-то откуда знаешь? — спросил я.

— Левушка рассказывал.

— Я бы закричал.

— Я бы тоже, — сказал Рудя. — И вообще, зачем красть лисенка?

— Правильно, — поддержал я. — Пусть бы бегал в своем лесу.

Да. Густенька тоже не на шутку увлеклась Левушкой. Она даже бросила курить.

— Не уважаю, — при всех говорил Левушка. — Не уважаю курящих женщин. Мужчины — одно дело. А женщина… Не уважаю.

Густенька не только бросила курить, она начала подкрашивать губы и завивать волосы. Она очень помолодела. Раньше, до приезда Левушки, редко кто слышал от нее доброе слово, а теперь соседки то и дело тормошили ее.

— Густя, не будет ли у тебя какого лекарства? Голова что-то разрывается.

— Августина Сидоровна, Вовка мой что-то кашляет. Не взглянешь ли?

И, побросав все свои дела, Густенька шла к больному Вовке, ставила ему банки да еще и шутила:

— Терпи казак — атаманом будешь!

Изменилась Густенька, повеселела, и, быть может, вышла бы она замуж за Левушку, но произошел случай, на первый взгляд незначительный, но после которого Густенька прервала всяческие отношения с Левушкой.

В начале августа в тополях появился филин. Первым увидел его Рудя. Насмерть перепуганный, прибежал он на кухню.

— Т-там, — заикаясь, произнес он и ткнул в темное окно.

И столько неподдельного страху было на его бледном лице и в расширенных глазах, что «папанинец» Вовка, тоже заикаясь, спросил:

— К-кто?

— Н-не знаю.

Маленькая Анютка с ревом побежала домой.

— Объясни толком, — потребовал Кутя.

Рудя опасливо подошел к окну:

— Отсюда не видать. На тополях сидит.

— Кто?

— Говорю — не знаю! Вышел, смотрю — светится. Думаю, что такое? Взял камень и бросил. А оно ка-ак закричит! Ка-ак захлопает!

— Идем, — решительно объявил Кутя.

Мы вышли на улицу. Был темный тихий вечер. Где-то скулила собака. Тополя, днем радостные и такие знакомые, сейчас казались таинственными и мрачными. Мы шли молча. Под ногами шуршала трава. Кутя остановился и спросил:

— Где?

— Во-он.

В стороне, куда указал Рудя, на старом тополе, в кромешной темноте спутанных ветвей, светились два желтых неподвижных глаза. Мы замерли и затаили дыхание.

— Айда поближе, — шепнул Кутя, ощупывая землю в поисках камня.

Внезапно тишину разорвал утробный и страшный звук. Рудя шарахнулся в сторону и свалил наклонившегося Кутю в борозду. Вовка завизжал и опрометью бросился к дому. Кутя барахтался в борозде и никак не мог подняться: ему мешал совершенно обезумевший от страха Рудя. Я, не помня, каким образом обогнав «папанинца» Вовку, первым ворвался на кухню. Следом за мной, толкая друг друга, ввалились и остальные. Все тяжело дышали.

— Ш-што я говорил? — сказал Рудя. — А вы… вы не верили.

Позвали Виктора Николаевича. Он вышел в тополя, посмотрел на желтые светящиеся пятна и рассмеялся.

— Филин, — сказал он.

Филин заухал, но нам не было страшно. Мы забыли свой страх и уже смеялись над Рудей и над собой.

— Как фонарики, — сказал кто-то.

Днем филин исчезал, а ночью обязательно появлялся всегда на одном месте, в густых ветвях старого тополя. Мы привыкли к филину, к его уханьям, к злобному шипенью и частым пощелкиваньям. Мы выходили в тополя, подолгу смотрели на немигающие «фонарики», и нам начинало казаться, что мы находимся в каком-то диковинном краю, в какой-то сказке, где тишина, темнота, шелест листьев, два желтых манящих глаза и гулкое, страшное, как в сказке, уханье филина.

— Страшно? Правда? — спрашивали мы друг у друга.

— Ага. Страшно…

Но нам давно не было страшно. Мы выдумывали страх. Какая же сказка без страха? И мы рассказывали взрослым, как темно и тихо в тополях, как одиноко и глухо ухает филин, как горят его глаза в черных корявых ветвях и как нам страшно стоять на прохладной сырой траве поздним вечером.

— Ох и отчаянные ребята… — хвалили нас взрослые.

Левушка грозился:

— Убью я филина. Не бойтесь, ребята. Убью я его.

— Да они и не боятся, — возразил как-то Левушке директор. — Не боитесь, мужики?

Мы переглянулись.

— Боимся, — смеясь, сказал Кутя.