Белые кони - [12]

Мы шли к дому братцев Лаврушкиных. Рудя шагал впереди. Лаврушкины жили в собственном доме под железной крышей. Я и Кутя остановились на углу. Рудя тоже замедлил шаги.

— Иди, — сказал Кутя. — Не бойся.

— Я не боюсь, — звенящим, напряженным голосом ответил Рудя.

— Веньку сначала бей, — посоветовал я. — Он хитрый.

— Ладно…

Рудя сунул руки в карманы чистенького аккуратного пальтишка и двинулся к дому Лаврушкиных.

— Надо бы ему одеться похуже, — хозяйски пожалел Кутя. — Распластают ему братцы пальтишко.

А Рудя уже шел мимо окон дома. Прошел, остановился, потоптался на месте, зашагал снова, теперь в обратную сторону.

— Дома их, что ли, нету? — прошептал Кутя.

Рудя снова остановился перед окнами и вроде бы даже что-то крикнул, а может, нам и показалось. Со двора Лаврушкиных послышался свист, и через минуту братцы выскочили на улицу, окружили Рудю.

— Толкуют, — азартно сказал Кутя. — Готовься.

Братцы, видимо, уже начали мучить Рудю, потому что до нас доносились злой смех и выкрики. Рудя стоял неподвижно.

— Сдрейфил. Так я и знал, — отворачиваясь, произнес Кутя и в это время увидел, как кубарем полетел в сугроб Венька.

Витька и Мишка остолбенели. Венька вскочил, бросился на Рудю, но снова полетел.

— Кутя, — прошептал я. — Смотри!

Братцы пришли в себя, и Рудя сразу пропал в снежной пыли.

— Впере-од! — заорал Кутя. — Ура-а-а!

— Ура-а! — подхватил я, и мы помчались на братцев.

Мы смяли их с ходу и, сев верхом — Кутя на старшего, Витьку, я на Мишку, Рудя на Веньку, — начали совать их рожами прямо в снег, прямо в снег… Братцы вначале сопротивлялись, выкручивались, особенно Венька, вьюном ходил под Рудей, но потом затихли. Кутя строго сказал, кивнув на раскрасневшегося Рудю:

— Теперь он не Рудя, а Саша. Поняли, кто он?

— Рудольф-Адольф, — сказал Витька.

— Рудольф-Адольф, — повторил Мишка.

— Рудольф-Адольф! — выкрикнул Венька.

Мы сунули братцев обратно в снег и держали до тех пор, пока они не закричали.

— Кто?!

— Рудольф…

Адольфа мы не услышали: братцы захлебнулись снегом. Веньке удалось скинуть с себя Рудю. Он бросился на помощь старшему, Витьке, и вцепился Куте в волосы. Рудя подбежал, примерился, ахнул Веньке в подбородок, но промахнулся и упал на Кутю. Мишка тоже выскочил на свободу и принялся тузить меня. Бой закипел не на шутку. Братцы дрались отчаянно. Но Кутя недаром считался самым сильным мальчишкой в слободке. Он быстро уложил Витьку и помог Руде подмять Веньку. Братцы снова начали хлебать снег. Первым сдался Витька.

— Пусти, — хмуро произнес он.

— Кто?

— Ну этот… Как его… Ну, Саша!

— Говори — Александр.

Дольше всех не хотел повторять Венька. Посинел, дрожал, плевался снегом, но успевал лишь сказать «Ру…». Наконец и он злобно выкрикнул:

— Саша! Александр!

Это была победа. И хотя, когда мы слезли с братцев, они, отбежав в сторону, в один голос закричали: «Адольф Гитлер!» — Рудя улыбался. Конечно, пальтишко ему распластали здорово и глаз у него стал подозрительно маленьким, но это все-таки была победа.

Взрослые, узнав от Густеньки, что Рудю переименовали, с первых дней начали называть его Сашей, а если кто и ошибался, то сразу спешил исправиться. А к Рите новое имя как-то не привилось. Мы были убеждены — имя не прижилось потому, что Рита не умела драться.

«Отелло»

Жена директора Виктора Николаевича, который, как и все мужчины нашего дома, воевал, была веселая и приветливая. Ее, единственную из женщин, называли не тетя Ия, а просто — Ия. Она часто пела на кухне ветровые цыганские песни и задумчивые длинные арии. В праздники она плясала, но не так, как наши матери, топчась на одном месте, она летала по кухне, как птица. У нее были большие синие глаза, в которые легко смотрелось, потому что Ия никогда никого не обманывала. Она не спорила из-за очереди на котел и почти ежедневно подкармливала кого-нибудь из «папанинцев», нередко отдавая последнее. Ия работала в аптеке, но мечтала стать артисткой. Она занималась в драматическом кружке городского Дома культуры и во всех пьесах играла главные роли.

Однажды февральским ветреным вечером Ия зашла с улицы на кухню и присела на скамейку. На кухне было людно. Тонюшка Лабутина что-то варила на плите, Густенька курила, Аннушка стирала белье в деревянном корыте, а моя мама и Клавдя Барабанова думали-гадали, в какой сторонушке Димка и Валька. Обычно Ия влетала на кухню стремительно, бухала звонкой от мороза дверью, сообщала какую-нибудь важную новость или вдруг начинала читать только что пришедшее письмо от Виктора Николаевича, радостно сияя глазами. А тут она зашла тихонько, как нищенка, ни слова не сказала. Первой обратила внимание на необычность ее поведения Клавдя Барабанова.

— Ты что? — спросила она.

Ия не ответила, посмотрела на Клавдю и как-то странно улыбнулась, веселые искры в глазах пропали. Теперь все женщины обернулись к Ии, и на их лицах появилось скорбное, привычное выражение неотвратимости.

Мы тоже притихли, ожидая, что Ия сейчас или закричит дурным голосом, или без чувств повалится на пол. Ия поняла, о чем подумали женщины, и торопливо сказала:

— Нет, нет! Что вы? У меня радость.

— А молчишь, — укорила Клавдя. — Я уж бог знает что подумала…