Бельский: Опричник - [168]

— Ты, великий оружничий, спас жизнь Дмитрия Ивановича, твоими усилиями возведен он на престол, отчего теперь ты позволяешь ему забредать все дальше и дальше в болото? Государь более слушает моих советов, чем твоих. Ты отдаляешься от него, и он это видит.

— Верно ты подметил. Я действительно отдаляюсь. Но моя ли в том вина? Я — оружничий, но кроме меня Дмитрий Иванович заимел у своей руки двух тайных секретарей, Яна и Станислава Бучинских. Выходит, он не доверяет мне, не доверяет Сыску, который создан его отцом. Он заключил какой-то тайный договор с Сигизмундом и Мнишеком, а я, его опекун, не был даже извещен об этом шаге. Разве это допустимо?! Пусть сползает в омут, пусть засасывает его болотная трясина, я постою в сторонке.

— Не тешь свою обиду, Богдан Яковлевич, подумай о державе. Иль Дмитрий Иванович не может управлять державой? Мы с тобой лучше всех знаем, что может, и не нам ли направлять его на верную стезю?

— Еще в Польше при первой встрече я понял, что Дмитрий далеко не мальчишка-несмышленыш, но муж, видящий далеко вперед и умеющий распознавать хитрость и лукавство, но…

— Я знаю, что ты скажешь: его основательно захомутали паписты, а ты предупреждал, убеждал. Но я скажу так: без должной настойчивости. Ты безоглядно веришь слухам о каком-то тайном договоре, но есть ли он? Я тоже верил Годуновым, что Дмитрий Иванович — Члжецаревич. Ты нянчишь свою обиду, иезуитам же это весьма кстати. Мнишеку и иным с ним тоже усладно. Не пора ли нам самим засучить рукава?

— Хорошо. Пойдем вместе. В одиночку я уже отчаялся.

Вошли они в царев дворец без задержки, стража хорошо знала, что вхожи они к царю в любое время, но перед дверью в комнату, где обычно принимал Дмитрий Иванович советников, восседая на малом троне, их остановили.

— Государь беседует.

— С кем?

— Выйдет, сами увидите.

Более получаса вынуждены были сидеть они на лавке, сложивши руки на коленях и сдерживая недовольство, чтобы, когда начнется важная беседа, не спороть горячки. Вот наконец дверь отворилась, и из нее вышел иезуит Черняковский. Холодно кивнув великому оружничему и главному воеводе, важно прошествовал на выход. По его лицу было видно, да и по походке, что он весьма доволен разговором.

Бельский и Петр Басманов вошли в приемную и встали у двери в полупоклоне.

— На разговор к тебе, государь, на серьезный, — объяснил свой приход воевода Басманов. — Решили: вдвоем сподручней и убедительней.

— Коли так считаете, садитесь. Послушаю вас.

— Ты заставляешь ждать верных тебе слуг за дверью, беседуя с врагом православия наедине. Мы бы разве стали помехой? Или нам нельзя знать, о чем ваша беседа? Разве не осудительно это для царя православной Руси?

— Но я пекусь о подданных своих, чтобы они стали настоящими людьми. Иезуиты по моему разрешению построят в Кремле свой храм и при нем откроют училище. Второй шаг — университет. На манер английских, французских, немецких.

— Иль русские сами своей грамоте не обучены? Иль церковно-приходских школ у нас нет? Иль от отца к сыну рудознатство, плавильное дело, оружейное мастерство и иное ремесленничество не передается у нас?

— Не о пытливых и ищущих я говорю, а о спесивых вельможах, о служках и купцах, да и о простолюдинах. Скину с бояр длиннополые их кафтаны, с людишек армяки вонючие, одену в одежды изящные. Бороды тоже велю побрить.

— Неудобна одежда папистов для нашего короткого, но жаркого лета, для нашей длинной холодной зимы. Да и борода от мороза лицо бережет. Муж без бороды, что баба. Недовольство поднимется великое.

— Ничего, свыкнется, слюбится.

Долгая пауза, и заговорил опекун:

— Ты знаешь, государь, что мною сделано много, чтобы занял ты Богом определенный тебе престол. Ты знаешь и то, что воевода Петр Басманов, перейдя на твою сторону по моему совету, в один день изменил соотношение сил твоих и твоего противника. Делали мы это ради сына Ивана Грозного, ради величия Руси, ради блага ее и процветания. Сегодня мы видим, что вновь нужно спасать тебя, государь, да и Русь тоже. Тебя от заблуждений, Русь от иезуитов и шляхетского вероломства.

— В чем мои просчеты? — с явным неудовольствием спросил Дмитрий Иванович.

— Ты — расточителен. Виданное ли дело отливать трон из чистого золота с подвесками из алмазов? Ты устраиваешь ежедневные веселья с музыкой и плясками, не минуя даже постных дней. Ты не носишь бороды, как латынянин. Ты не почиваешь, как делали все венценосцы испокон века, уважая обычаи российские. Ты редко посещаешь Божьи храмы, а когда делаешь это, тебя сопровождают телохранители-паписты.

— А чего ради ты окружил себя иноземцами? — поддержал воевода Богдана. — Виданное ли дело: набрать три сотни немцев, каждого наделив поместьем и кроме того положив по полусотне рублей жалованья. Сотники над ними тоже иноземцы: французишка Мержерет, ливонец Кнутсен, шотландец Вандеман. Русским, выходит, нет доверия?

— По Москве ходят слухи, будто ты, государь, намерен отдать ляхам Смоленск и Россию приневолить в католичество.

— Я знаю это и уже распорядился пресекать. Завтра главные распространители этих слухов предстанут перед судом. Велю и вам быть на том суде, — и к Богдану: — Ты, великий оружничий, и твоя служба не только в заведовании Аптекарского приказа, не только в том, чтобы извещать меня о смутах, но и пресекать их, ты же проявляешь нерадивость. Теперь о прежних твоих наставлениях. На днях я посылаю в Краков великого секретаря и казначея Афанасия Власьева для сватовства. Он повезет грамоту Сигизмунду Третьему и письмо моей матери царицы-инокини Марии-Марфы к самой Марине с благословением родительским. А музыка? А веселье во дворце? Разве это хуже слез? Разве радость осудительна? А борода? В ней грязь и вши.