— Три копейки! Мало! — покривилась девочка, но все-таки подбежала к каменной нише и, перекрестившись, опустила монету в кружку.
— Видела? Деньги-то, наверно, солдатовы, — шепнула Аришка.
— Это она, видно, перед экзаменом бога задобрить хочет…
От Зоологического сада к Кудринской площади дорога поднималась в гору.
Мимо пожарной части подруги старались пробежать как можно быстрее. Они боялись, что, того и гляди, распахнутся деревянные ворота пожарного сарая и оттуда под звон колокола, раздувая ноздри и храпя, вылетят сытые лошади серой масти и растопчут их под копытами.
Добежав до садовой решетки Вдовьего дома, девочки останавливались передохнуть и клали сумки на каменный выступ ограды. В церкви Благовещенья звонили ко всенощной. Смеркалось, но еще хорошо был виден в глубине сада большой оранжевый дом с колоннами, сырые дорожки и голые кусты сирени. На длинных скамеечках, точно вороны, сидели вдовы. Они были одеты во всё черное, с креповыми вуалями на черных шляпах.
— Когда ни пойдешь мимо, все вдовы на лавочках сидят, — говорила Ксенька.
— Чего им еще делать? Ведь не простые, а офицерские… Пусть их сидят. Пойдем лучше рыбок глядеть.
У девочек на Кудринской площади были две любимые лавки — цветочная и рыбная.
Рыбная лавка купца Кривоногова помещалась напротив Вдовьего дома. У одного из окон всегда толпилась детвора и, прильнув носами к стеклу, жадно разглядывала аквариум с рыбами.
Аришка расталкивала мальчишек и лезла прямо к окошку. Ксенька, приподнявшись на цыпочки, заглядывала через головы ребят. Если подругам удавалось пробраться к окну, то оттеснить их оттуда мог только Васька Стамескин из дома Рышковой, самый отчаянный мальчишка на Большой Пресне.
За толстым стеклом, в прозрачной зеленоватой воде аквариума, качались, словно от легкого ветра, длинные стебли водорослей. Юркие золотые рыбки, сверкая чешуей, гонялись за хлебными крошками. Над ними медленно, точно сонный, проплывал большой карп. Его обгоняла стайка красноперых окуней, а на дне аквариума, среди песка и ракушек, копошился страшный, черный, похожий на змею угорь.
Рыбы за стеклом проплывали так близко от девочек, что Аришка испуганно щурилась: казалось, что вот-вот окунь ударит ее хвостом по лицу.
Внутри лавки купца Кривоногова подруги не были еще ни разу.
У дверей лавки стоял „мальчик“ — лет четырнадцати парнишка в белом фартуке и огромных сапогах. Когда он видел, что ребята толпятся у порога, он распахивал дверь, плескал в них из ковшика селедочным рассолом и орал:
— Я вас, рвань трехгорная!..
Ребята с визгом бежали от дверей. Остановившись возле соседнего магазина, они оттирали друг другу мокрые спины и высовывали мальчишке язык.
— Тухлый карась! Снимай кривоноговские сапоги!
От рыбной лавки девочки поворачивали домой. Уже было совсем темно, и Ксенька боялась, что они не успеют приготовить уроки. Да и голод давал себя знать. У порога их дома, на деревянной лестничке, уже стоял дворник, зажигал керосиновую лампу. В глубине двора, у помойки, невидимые в темноте, грызлись и урчали собаки; из подвала, где жил ткач Баранов, доносился женский визг и пьяная песня под гармошку.
На площадке третьего этажа девочки расставались.
Однажды вечером Аришка вбежала в комнату и швырнула сумку на кровать:
— Ой, как жрать хочется!..
— Ты где ж пропадала? Ну, и рассолом от тебя воняет! Видно, у рыбной лавки была? Опять покропили? — спросила мать Аришки, Анна.
Аришка молча подсела к столу и начала жадно хлебать щи со снетками.
Мать сидела напротив; перед ней на деревянном чурбачке стояла десятилинейная керосиновая лампа; тут же, на столе, лежал ворох пестрых ситцевых обрезков, из которых она вот уже полгода собирала одеяло.
Лампа мигала. Анна то и дело подкручивала фитиль. Широкая тень ее падала на стену. Когда Анна склонялась над шитьем, тень пропадала и на оштукатуренной стене яснее выступали следы от гвоздей, мокрые подтеки и клопиные пятна.
— С полу-то как несет! Тряпку у дверей положила? — спросила мать и, вздохнув, добавила: — Плохо нам, Аришка, без отца… и дверь починить некому…
Аришка шмыгнула носом и перестала есть. Ей вспомнилось дождливое осеннее утро, когда они с матерью пришли в Солдатенковскую больницу и толстая дежурная сестра с папиросой во рту равнодушно сказала: „Ершов Михаил этой ночью умер“.
Поев и убрав со стола, Аришка сняла башмаки и надела старые отцовские калоши.
— Ноги, небось, промочила? — спросила Анна.
— Немножко.
— А ну, покажи башмаки. Ох, Аришка, лупить тебя буду… Давно ли Егоров новые подметки ставил?.. Мне на тебя не напастись.
Анна бросила башмак на пол.
— Каждую щель заткнуть надо… а я одна. Работаешь, как каторжная, а только и перебиваешься что с кислых щей да на капусту. Небось, желудок-то вылудили кислыми щами.
Анна задумалась. Сейчас особенно было заметно, какая она худая и усталая.
Аришке стало жалко мать. Она подбежала к ней и обняла ее за худые плечи.
— Не горюй, мамка, я подрастаю!..
— Помощница! — улыбнулась Анна.
— А то нет? Ложись, мам, отдохни, а я пол вымою. Сейчас за ведром и тряпкой к Ксеньке сбегаю…
Ксенька сидела за столом и готовила уроки.
