Белоснежка должна умереть - [24]

— Папа! — услышал он у себя за спиной и обернулся.

Перед ним стояла его старшая дочь Розали, которая училась на повара в ресторане замка у именитого французского мэтра Жана Ива Сен-Клера и сегодня отвечала за буфет. Она держала за руку Софию, с ног до головы покрытую какой-то коричневатой массой, при виде которой у Боденштайна зародились мрачные подозрения.

— Я никак не могу найти маму! — пожаловалась Розали. — Может, ты переоденешь эту мартышку? Мама наверняка захватила для нее какие-нибудь запасные тряпки. Посмотри в машине.

— В чем это у нее лицо и руки? — спросил Боденштайн, моля Бога, чтобы это не оказалось тем, о чем он подумал.

— Не бойся, это всего лишь шоколадный мусс, — успокоила его Розали. — Я пойду, мне надо работать.

— Ну, иди ко мне, поросенок! — Боденштайн не без труда выпростал из-под стола свои длинные ноги и взял дочь на руки. — Как же ты умудрилась так испачкаться, а?

София уперлась ручками ему в грудь и стала вырываться. Она не переносила никаких ограничений свободы передвижения. Со своими персиковыми щечками, мягкими темными волосами и васильковыми глазами она выглядела ангелочком, но внешность ее была обманчива. Она унаследовала темперамент Козимы и умела добиться своего. Боденштайн вышел через ворота конюшни во двор и направился к машине. Совершенно случайно взглянув влево, в открытую кузницу, он, к своему удивлению, увидел там Козиму, которая ходила взад-вперед с мобильным телефоном у уха. Еще больше его удивила ее манера проводить рукой по волосам, наклонять вбок голову и смеяться. Зачем ей понадобилось прятаться, чтобы поговорить по телефону? Он поскорее прошел мимо, пока она его не заметила. Неприятное чувство недоверия шевельнулось у него в груди и засело там крохотной занозой.

* * *

Как и каждое воскресенье, сразу же после церкви в «Черном коне» собрались завсегдатаи. Предобеденные возлияния — чисто мужская привилегия; женщины в это время исполняют свой почетный долг: готовят воскресное жаркое. Это была одна из причин, по которым Амели считала воскресенье в Альтенхайне высшим проявлением бюргерства.

Сегодня здесь был сам шеф, Андреас Ягельски собственной персоной. С понедельника по субботу он занимался своими двумя фешенебельными ресторанами во Франкфурте, а в «Черном коне», которым все это время заведовали его сестра и шурин, появлялся только по воскресеньям. Амели его недолюбливала. Ягельски, тучный мужчина с выпученными, как у лягушки, глазами и толстыми губами, был первым «оси»,[10] объявившимся в Альтенхайне. Амели узнала это от Розвиты. Сначала он работал в «Золотом петухе», потом, после первых же признаков грозившего Сарториусу банкротства, самым подлым образом бросил своего хозяина и бессовестно обосновался в качестве его конкурента в «Черном коне». Он отбивал клиентов у бывшего шефа с помощью его же меню, резко понизив цены на все блюда. К тому же у его заведения было существенное преимущество — большая автостоянка. Одним словом, именно ему Хартмут Сарториус был в значительной мере обязан своим банкротством и закрытием «Золотого петуха». Преданная Сарториусу Розвита держалась до конца и лишь в самый последний момент с неохотой перешла работать к Ягельски.

Амели в это утро основательно готовилась к рабочему дню: она удалила все пирсинги, заплела волосы в две косички и сделала скромный макияж. Потом самовольно позаимствовала у мачехи белую блузку размера XXS, которая ей явно была мала, и откопала в собственном гардеробе довольно откровенную клетчатую мини-юбку. Довершали ее рабочий костюм черные колготки и «берцы». Подойдя к зеркалу, она расстегнула блузку настолько, чтобы были видны черный лифчик и часть груди. Йенни Ягельски решила не поддаваться на провокацию и лишь смерила ее пристальным взглядом, зато ее муж запустил глаза в смелое декольте Амели и двусмысленно подмигнул ей. Теперь он сидел в шумной компании за круглым столом завсегдатаев посредине зала, между Клаудиусом Терлинденом и Грегором Лаутербахом, которые были скорее редкими гостями в «Черном коне», но сегодня изображали необыкновенную общительность и близость к народу. У стойки тоже все места были заняты. Йенни и Йорг вдвоем едва успевали разливать пиво. Манфред Вагнер вел себя сегодня вполне благопристойно; похоже, он даже успел побывать в парикмахерской: его всклокоченная борода исчезла, и лицо обрело цивилизованный вид.

Подойдя к столу завсегдатаев с полным подносом пива, Амели услышала имя Тобиаса Сарториуса и навострила уши.

— …наглый и заносчивый, как и раньше! — говорил Лютц Рихтер. — Это же чистая провокация — то, что он опять заявился сюда.

Все одобрительно загудели; только Терлинден и Лаутербах помалкивали.

— Если он и дальше будет наглеть, то это добром не кончится, — заявил кто-то из сидевших за столом.

— Он тут не задержится, — возразил ему кровельщик Удо Питч. — Уж мы позаботимся об этом.

Его тоже поддержали одобрительным гулом.

— Друзья мои! — включился в беседу Терлинден. — Никаких «позаботимся»! Никто из вас ничего такого делать не будет. Парень отсидел свое и пусть себе живет у отца сколько пожелает. Главное, чтобы не лез на рожон и не отравлял нам жизнь.