Белое вино ла Виллет - [23]

Председатель комитета был очень смышленный парень. Он улыбался.

— Я догадываюсь о плане товарища. Так как он не желает давать объяснений, я не стану спрашивать их у него. Но он может быть спокоен: будут приложены все усилия, чтобы затея наших товарищей из Компании омнибусов не оказалась безрезультатной. Другие члены комитета оставались безмолвными и вопросительно поглядывали то на меня, то на председателя. Он продолжает:

— Итак, вы уполномочиваете нас, товарищ, объявить на завтрашних подготовительных митингах, что мы ожидаем к трем часам оглушительного удара, сокрушительного вмешательства, которое решит участь дня?… Это было бы полезно во многих отношениях. Во-первых, они без разговора приняли бы и слепо исполнили бы предписание, которое вы только что дали. Потом, они скорее пали бы под выстрелами, чем отступили хотя бы на пядь до трех часов.

Я отвечаю ему:

— Объявите: я не вижу в этом никакого неудобства. Но держите мое предписание втайне до завтрашних митингов. Если вы расскажете о нем сегодня, их мозги начнут работать и они навыдумывают невесть что. С другой стороны, я боюсь ушей полиции.

На этом мы расстаемся. На другой день, в воскресенье, в два часа двадцать минут, я проезжал на своей машине мимо часов Дворца Юстиции. Через две минуты я прибуду на площадь Сен-Мишель, высажу своих пассажиров, поверну назад и умчусь полным ходом под носом изумленного контролера.

Я испытывал большое волнение. Думаю, что я дрожал не меньше, чем цилиндры моей машины. Париж внушал мне необычайный страх. А между тем вы знаете, как он бывает спокоен в воскресенье, в два часа пополудни. Я дрожал, может быть, больше от нетерпения, чем от страха. Я говорил себе:

«В этот момент кончаются митинги. Железнодорожники выходят; они наводняют улицы; соединяются вместе; направляются к улице Шапель. Руководители забастовки озабочены предотвращением беспорядка; запрещают разворачивать красные знамена и петь интернационал. Полиция делает легкую попытку разогнать демонстрантов, но не проявляет особой настойчивости. Они довольствуются установкой солидного заградительного отряда от улицы Орденер до улицы Рикэ. Я ясно представляю себе отсюда тройной ряд зтого отряда. Сзади, на высоте церкви, на склоне, в тупиках налево и особенно в расширении улицы, пешие полицейские, затем пехота и пирамидки ружей перед нею и, наконец, конная полиция и драгуны, в полной боевой готовности, ласкающие спины своих лошадок».

Приезжаю на площадь Сен-Мишель. В моем автобусе оставалось только три пассажира. Останавливаюсь. Пассажиры сходят. Кондуктор звонит. Я даю ход. Но вместо того, чтобы повернуть направо, я поворачиваю у водоема Сен-Мишель налево, еду вдоль аабора какого-то склада, пересекаю бульвар под носом идущего трамвая и мчусь по направлению к центру. Я думаю, что никто даже не обратил внимания на это. Опять проезжаю мимо Дворца Юстиции. Часы показывали половину третьего.

Мой кондуктор, бравый парень, на которого вполне можно было положиться, забаррикадировал вход в автобус скамейкой. Мы чувствовали себя отлично. Да и на улицах спокойно в воскресенье в этот час.

Во время пути я сочинил себе маршрут. Пересекаю площадь Шатле, поворачиваю направо на авеню Виктория и мчусь полным ходом.

Экипажи не мешали мне. Но мне было не очень но себе. Во-первых, я чувствовал, что моя телега пуста. Мне казалось, что у нее не хватает ни веса, ни напора, и что я не имею права занимать, как обычно, середину улиц. Затем, это широкое пустынное авеню действовало на меня угнетающе. Я никогда не страдал морскою болезнью, но я думаю, что мое тогдашнее состояние было несколько в этом роде. Впрочем, я довольно часто испытывал его по воскресеньям с тех пор, как еженедельный отдых получил широкое распространение. У меня в груди все переворачивается. Эти пустые улицы вызывают во мне тошноту.

К счастью, на площади Ратуши я замечаю два пустых автобуса, мчащихся один за другим сломя голову; две машины с линии Винный рынок, как мне показалось. Я почувствовал желание примкнуть к ним, но это было бы неосторожностью. К тому же, меня манила улица Сен-Мартэн. В будни эта улица настоящая патока. Случается, что на целые четверть часа застреваешь в ней среди тележек. Но в воскресенье картина другая. На ней спокойно, как в церкви.

Через мгновение я нахожусь уже у Музея Искусств И Ремесел. Я мог бы, кажется, быть довольным. Но нет.

Я испытывал скорее беспокойство. Легкость, с какою удалось выполнить все это, казалась мне слишком большою и неестественною. Париж производил впечатление западни. Он производил впечатление пропасти, которую видишь иногда во сне и в которую неудержимо сваливаешься.

Но вот я выезжаю на бульвары. Здесь, по крайней мере, есть жизнь даже в воскресенье. Чтобы пересечь их, нужно усилие. Я испытывал потребность в нем. Это меня подбодрило.

Проезжаю ворота Сен-Мартэн и продолжаю свой путь по предместью. Передо мною в нескольких сотнях метров три автобуса.

Я снова ощущаю возбуждение. Предместье представляет собою длинную и широкую улицу. Оно невольно вызывает в вас желание чего-то далекого и грандиозного. Не знаю, производит ли оно то же действие и на пешеходов. Мне казалось, что я иду на приступ. Я не устрашился бы смерти.