Белое вино ла Виллет - [17]

Однако, о событиях 22 января я узнал не в лавочке своего хозяина, а как и все — на улице.

Я бегал по какому-то поручению. Если мне не изменяет память, около трех часов я выходил из «тьюба» на станции, которая называется Oxford Circus. «Тьюб» — подземная электрическая железная дорога, вроде нашего метро. Oxford Circus — очень оживленная широкая площадь, где перекрещивается несколько улиц. У меня было дело по соседству. По окончании его я рассчитывал возвратиться домой пешком, потому что жил недалеко от тех мест.

Я был в Лондоне всего четыре месяца; человек я весьма уравновешенный. Но я вынужден, признать, что Лондон производил на меня особенное действие. Никогда я не был таким чувствительным, никогда нервы мои не были столь неустойчивыми, как в этом городе, который пользуется репутацией холодного и флегматичного. Есть животные и даже люди, которые очень остро воспринимают самые ничтожные электрические колебания атмосферы. Приближение грозы развинчивает их. На лондонских мостовых я уподоблялся им. Некоторые улицы обладали способностью приводить меня в какое-то особенное состояние; такое же действие оказывали на меня иная площадь и иной перекресток. В частности, каждый раз, когда я переходил Oxford Circus, я был бессилен удержаться в состоянии необходимого мне спокойствия.

Я говорю это не столько для вас, сколько для себя: мною руководит желание лучше уяснить себе, на расстоянии, совершенный мною вслед за этим поступок.

Итак, я переходил или, вернее, огибал Oxford Circus. Вдруг наталкиваюсь на газетчика. Он выкрикивал экстренный выпуск. Я покупаю газету и читаю английскую версию телеграммы, о которой вы говорили. Сначала я плохо сознавал впечатление, которое произвела на меня эта телеграмма. Я читал ее в несколько приемов; я даже пробежал остальную часть газеты. По прошествии нескольких минут я заметил, что направляюсь не туда, куда мне нужно было; я шел по широкой улице, которая вела к Марбл Арч, если не ошибаюсь, — по Оксфорд Стрит.

Двигаясь среди шума и грохота этой улицы, я почувствовал, как мое волнение мало-помалу увеличивается. Я продолжал идти к Марбл Арч, но уже в совершенной лихорадке.

Там стоит триумфальная арка, вроде той, что у нас на площади Карузель, и начинается Гайд-Парк, самый обширный из лондонских парков. У входа в парк — открытая площадка.

День склонялся к вечеру; все предметы были окутаны золотистым туманом, который, казалось, приподымал их над землею; отблески на оконных стеклах, на мраморной облицовке стен были похожи на огоньки в зрачках, на блестящие глаза. Мечталось о чем-то печальном, торжественном, вечном.

На площадке Гайд-Парка виднелись две или три черные группы. В каждой группе кто-нибудь проповедывал религиозное учение или политическую доктрину; прохожие толпились вокруг проповедника и молчаливо слушали его.

Оставалось еще большое голое пространство. Я стал посередине его и вдруг начал говорить.

Я очень плохо знал по-английски; я приехал в Лондон лишь шесть недель тому назад; произношение у меня было скверное, а словарь более чем ограниченный. То и дело приходилось затыкать французскими словами дыры в английских фразах.

Так вот! Я принялся говорить. Я перестал сознавать, где я, перестал соображать, что со мною, я не видел ничего и никого. Я был как во сне.

Сначала никто не обращал на меня внимания; я говорил совсем один в этом вечернем тумане. Затем подошли два или три человека и мигом образовалась маленькая толпа.

Что я говорил? Я не в силах передать вам свои выражения и даже мысли. Однако я помню, что слова навертывались мне на язык и укладывались в фразы с непривычною для меня легкостью.

Должно быть, я говорил им, что в России произошло кровавое и позорное событие; что некоторые из них, несомненно, читали телеграмму о нем, но читали рассеянно и легкомысленно; я говорил им, что я — француз, и что для них — англичан, и для меня — француза вся эта история является чужою и далекою, но что мы также европейцы и люди; что мы не будем заслуживать имени людей, если кровь не остановится в наших жилах при получении известия о таком злодеянии; я говорил им, что наш протест в этот вечер, в Лондоне, в уголку Гайд-Парка, не воскресит убитых; но что совсем не безразлично, что в этот час во всем мире все подлинные люди объявят вне человеческого закона убийц русского народа; что если есть бог, он не может остаться непоколебленным силою нашего протеста; а если бога нет, то на долю честных людей нашей земли выпадает почетная обязанность заменить его.

Мое волнение и неуклюжая речь не вызывали у них улыбки. Их бритые лица смотрели на меня открыто. Время от времени кто-нибудь из них кивал головою и с достоинством говорил: «Yes». Они ни разу не прервали меня, не выказали никакого нетерпения. Усвоение той или другой из моих особенно неуклюжих фраз видимо причиняло им немалое напряжение.

Когда я, наконец, умолк, они расступились, чтобы пропустить меня; некоторые приветствовали меня, приподнимая свои котелки.

Наступила ночь, было холодно. Я снова сел в «тьюб»; вот и все.

АТАКА АВТОБУСОВ

Когда однажды Бенэн и Брудье, желая скорее добраться до площади Бич, вздумали сесть в старинный омнибус Клиши-Ла Виллет, они заметили, что компания «заменила конную тягу механической» — такой обычный в настоящее время прием.