Белое и красное - [32]

«Неучтиво разговаривать в коридоре, надо пригласить ее в комнату, — понемногу он начал приходить в себя, — да и она устала с дороги».

— Прошу вас, поднимитесь в мою комнату, сейчас я постараюсь организовать чай.

— И, если можно, два куска хлеба, — попросила гостья, вполне освоившись. — С утра ни крошки во рту. Боже, какой страшенный ветер на этом ужасном мосту, чуть голову не оторвал.

Чтобы добраться до Знаменской, ей надо было перейти несколько мостов, в зависимости от того, с какой стороны она шла. Чарнацкий догадался, что она говорит о мосте через Ангару. Значит, пришла со стороны Глазкова.

— Вы приехали поездом?

— Да, из Хабаровска.

Это невероятно. Удивительная женщина! Оказавшись в его комнате, Ядвига сразу же попросила разрешения снять туфли и поменять мокрые чулки.

— Неплохо бы выпить рюмочку водки, совсем маленькую, я страшно продрогла… совсем маленькую рюмочку.

Сняв пальто и платок, Ядвига преобразилась до неузнаваемости, к тому же волосы у нее были коротко острижены.

— Я спущусь вниз, к своим хозяевам, принесу вам чай и что-нибудь поесть.

— К Долгих? Передайте им привет от меня. И не забудьте о водке, я страшно промерзла.

Он вышел, а когда спустился, выяснилось, что Капитолина Павловна ушла в церковь, Петр Поликарпович на дежурстве, Ирина в своей комнате читала, и ее совершенно не интересовало, кто и зачем пришел к их жильцу, поэтому на ее помощь он не мог рассчитывать.

— А зачем вам мама? Я не могу ее заменить? — Таня почувствовала, Чарнацкому что-то надо, и готова была помочь.

— Мне надо стакан чаю и какую-нибудь еду для пани Ядвиги. Я, пожалуй, сбегаю в трактир на углу и принесу ужин.

— Она хотя бы красивая? Я сразу поняла, что это та самая полька.

— Какая «та самая»? Да-да, конечно, она полька, сумасшедшая полька. Таня, я сейчас ничего не понимаю, во всем разбираюсь меньше, чем вы. Ну, я побежал в трактир.

— Если вам хочется, бегите, но проще заглянуть в кладовую. Там мы найдем мамины пельмени, копченую осетрину и омуля…

— Таня, вы меня спасете, я никогда этого не забуду.

Он поцеловал ей руку, впервые.

— Пан Янек, вы, кажется, не излечитесь от своей галантности. Откуда она? — кивнула Таня головой наверх. — Из Варшавы?

— Из Варшавы.

— В Варшаве ведь сейчас немцы. Вы сами говорили, потому и не уезжаете домой.

— Таня, не истязайте меня. Я ничего не знаю и не понимаю. Пока не понимаю. Скандальная история. Скандальная…

Он редко терял самообладание, сейчас, увы, это произошло.

— По-моему, лучше пригласить ее сюда, в гостиную. Я все приготовлю и подам.

Он опять поцеловал Тане руку и собрался было подняться наверх, но вспомнил о водке.

— Таня, вы позволите, я налью рюмочку наливки? Петр Поликарпович говорил, что всегда, когда мне захочется…

Ему было неловко говорить, что это для Ядвиги, что она об этом просила. Когда-то за столом у Долгих он разглагольствовал о достоинствах польских женщин, какие они скромные, не пьют и не курят. Как не похожи на тех эмансипированных авантюристок, что встречаются здесь.

В коридоре с полной рюмкой в руках он столкнулся с Таней, она шла из кладовки. И непроизвольно спрятал рюмку за спину, что было совсем ни к чему.

— Вы не откровенны со мной, пан Янек. Нет. И когда вы научитесь… — вздохнула Таня.

Вернувшись в комнату, он увидел, что его гостья расположилась как у себя дома: сняла башмаки, чулки и, подвернув юбку, удобно устроилась в кресле, спрятав под себя босые ноги.

— Вас не смущает, что я так сижу?

— Если вас это не смущает…

Он протянул ей рюмку.

От неожиданного ее появления он растерялся, сейчас ему необходимо взять инициативу в свои руки.

— Нас с Антонием везли по Лене на барже. С самыми настоящими каторжниками. Вместе мужчины и женщины.

— О, я читала «Воскресение». Какая восхитительная наливка! Надо будет записать рецепт.

— Когда вы получили последнее письмо от Антония?

Этот небезопасный вопрос он, пожалуй, задал зря. Пусть лучше разговор идет о литературе и наливках.

— Кажется, за месяц до занятия Варшавы немцами. Сейчас я скажу вам точно, его письмо со мною.

— Значит, три года тому назад. И с тех пор ни одной строчки от жениха, от Антония, — поправился он, непонятно почему, ведь не ему же придется открывать ей глаза.

— Именно поэтому я и приехала.

Логично! Если нет сведений от любимого — надо ехать. И не страшны ни войны, ни революции. «Боже, кажется, именно женщины должны управлять миром», — подумал он, приходя в отчаяние от ее ответа.

— А вы давно его видели?

— Весной. Заезжал к нему в Намцы.

— Как он себя чувствует? Здоров?

Она не спрашивала, почему Антоний все еще сидит в Намцы. Он должен был ей написать в этом своем последнем письме, что собирается ставить дом. Может, не написал? Да, с ней надо быть поосторожнее.

— Здоров. Как это ни странно, но якутский климат излечил Антония от всех его хвороб, настоящих и мнимых. И этот факт такого классического ипохондрика, как Антоний, и радует, и убивает.

«Кажется, неплохо у меня получилось, — мысленно похвалил себя Чарнацкий. — Если хочет, пусть верит, что Антоний сидит там из-за своего здоровья. А проверить это она никогда не сможет. Никогда? Но если она добралась сюда…»