Белое и красное - [34]

— А если бы вы или любой другой мужчина предприняли такое путешествие, как пани Ядвига… руководствуясь политическими или научными целями? Тогда все было бы в порядке, правда? И никого бы это не удивило. Разве зов сердца имеет меньшие права?

«Боже, какая экзальтация!» — удивился Чарнацкий. Он слушал Ольгу, а перед ним маячило лицо Антония. И вдруг оно исчезло, вместо него появилось самодовольное лицо адвоката. И Чарнацкий облегченно вздохнул. «Отведу ее к Кулинскому. Предоставлю ему возможность облагодетельствовать ее и выказать, как говорит наш бесценный Тобешинский, сердечность».

— Как бы чего плохого не приключилось, братец, — встретил его на следующий день озабоченный Петр Поликарпович.

— Почему?

Они сидели в гостиной вдвоем, Капитолина Павловна ушла на базар, ее постоянный поставщик должен был привезти омуля.

— Да я по поводу приезда твоей знакомой. Мне Таня рассказывала. От возбуждения у нее все лицо пятнами покрылось. А что касается меня, скажу тебе откровенно, как на духу, подозрительна эта история.

— Во-первых, она такая же моя знакомая, как и ваша. Я-то, уж конечно, забот с ней хлебну. А почему вы считаете, что подозрительная история?

— Ты не обратил внимания, что у нее такая же фамилия, как у той авантюристки, которая, стыдно повторять, была любовницей нашего царя, а потом заправляла всем Петербургом. Знаешь, о ком я говорю! О той полячке Матильде Кшесинской, балерине. Из-за таких авантюристок…

— Ну уж, если вы начали вспоминать исторические лица, — перебил его Чарнацкий, — то, пожалуй, самое время вспомнить вашего авантюриста — Гришку Распутина.

Он понимал, Петру Поликарповичу это неприятно, для него это как нож острый. Он частенько говаривал, что Николай II царствовал бы счастливо и по сей день и полки иркутские стояли бы уже в Берлине, а в Кенигсберге — это уж точно, если бы среди государственных деятелей, приближенных царя, побольше было сибиряков, людей самостоятельных, с характером, энергичных.

— Ну, этот хлыст проклятый… развратник… — Петр Петрович даже чаем поперхнулся. — И надо же, чтобы такой негодяй на нашей сибирской земле родился. Только ты не забывай, братец, что сюда, в Сибирь, ссылали со всей России всякий сброд, преступников. Готов поклясться, что родительница проклятого этого Гришки с каким-нибудь убийцей-каторжником согрешила. Быть не может, чтобы в крестьянском роду такое чудище уродилось. Ты хорошо меня знаешь, Ян Станиславович, человек я добрый, мухи не обижу. Но если бы убийца Распутина, князь Юсупов, пригласил меня в компанию, я бы этого хлыста собственными руками удушил. Через таких гибель России пришла.

Живя у Долгих, Чарнацкий иногда ловил себя на мысли, что время в этом доме остановилось. Хотя, если смотреть на Ирину, Ольгу и Таню, он не мог не ощущать ветер новых перемен. Зато, разговаривая с Петром Поликарповичем, он словно попадал в иной мир, того по-прежнему волновали давно отшумевшие споры, он ссылался на авторитеты, уже сошедшие с исторической арены, вспоминал названия, вышедшие из обихода. «Долгих никогда не изменится, и уж конечно — внешне».

А другие? Те, с кем он встречался у Кулинского? Они произносили много красивых слов, были куда как велеречивы. Возвращение в Европу! Демократия! Парламент! Но по всему видно, что Россия, с ее могучей историей, цивилизацией, культурой, как корабль, взявший курс из океана самодержавия в новые просторы свободы, пугает их, тревожит. Анархия! Это про народ, который распрощался с верноподданничеством, с послушанием! Им мерещится Разин, им мерещится Пугачев. Их сковывает страх. А когда сковывает страх, куда деваются красивые слова? И знакомые адвокаты — можно сказать, либеральный вариант Петра Поликарповича — тоже никогда не изменятся.

Долгих прищурился — видимо, чтобы повнимательнее вглядеться в собеседника. И неожиданно что-то восточное появилось в лице Петра Поликарповича. Остановившаяся в своем развитии на целое поколение Азия. Интересно, каким вырастет сын Антония? Сейчас трудно угадать. Обо всем этом размышляет Чарнацкий, сидя напротив Петра Поликарповича.

— Знаешь, о чем я подумал, братец? И пожалуй, надобно тебе сразу сказать об этом. Есть такая пословица: чужая душа — потемки… Так вот, может, я ошибаюсь, но, по-моему, эта Кшесинская — немецкая шпионка.

— Кто?

В первый момент Чарнацкий решил, что Петр Поликарпович говорит о той Кшесинской из Петербурга.

— Почему ей немцы разрешили выехать из Варшавы? В Петербурге у них полно своих людей, вот теперь их в Сибирь и засылают. А женщин они умеют использовать для таких целей.

Чарнацкий хотел было напомнить Петру Поликарповичу, что царская охранка и департамент полиции по этой части никому не уступали. Но охранка и департамент полиции — уже на свалке истории. И, вместо того чтобы возмущаться, опровергать, Чарнацкий громко расхохотался.

В контору Кулинского Ян входил с опаской. Ему удалось вчера «сбыть с рук» Ядвигу. Он подсунул ее адвокату, поставил его в такую ситуацию, что тот не смог не предложить ей остаться на два-три дня. Два-три дня! Чего он только не наговорил Кулинскому! И что тот ангел-хранитель всех изгнанников-поляков, и что только он многие годы всех привечает и согревает, что он настоящий иркутский святой Мартин, готовый снять с себя последнюю рубашку и отдать соотечественнику. А о Ядвиге он сказал, что она патриотка, что жизнь свою посвятила служению великим идеям, которые провозглашало и — что самое главное — во имя которых звало на подвиг поляков поколение Кулинских. И вот она, несмотря на огромные трудности, приехала к своему ссыльному жениху. Он подчеркнул, что Ядвига — человек весьма настойчивый, что она стремится поскорее достичь цели своего путешествия, на основании чего Кулинскому стало ясно, что задержится Кшесинская в Иркутске не очень надолго. Чарнацкий был столь красноречив, что Ядвига не могла не подумать: ну и старается, только бы не вернуться с ней на Знаменскую.