Белое и красное - [27]

Обратили внимание на объявление о митинге, где будут выступать Орджоникидзе и Юрьев.

Выла, стонала пила, вгрызаясь в твердое дерево. Чарнацкий проснулся и никак не мог уснуть. Проклинал лесопилку, которая начинала работать чуть ли не с восходом солнца, словно революция открыла перед сибирским кедром и сосной новые рынки сбыта. Слава богу, что ветер сегодня дует не со стороны мыловаренного завода, а то пришлось бы на ночь закрывать окно.

Покрутившись в постели, Чарнацкий понял, что больше не заснет, и решил вставать.

До завтрака оставалось много времени. Он вспомнил про свой трофей — нож, лежавший на столе, невольно потянулся к нему и снова стал разглядывать искусно вырезанную рукоятку — работа настоящего художника. Да и лезвие делал большой умелец, таким можно кроить хлеб, свежевать зверя, чистить ногти и… убить человека.

Интересно, чем занимается сейчас Антоний? Один хозяйствует. Тимошка, наверное, уже отправился в тайгу. И усмехнулся, представив Антония верхом на косматой якутской лошаденке, прямо в седле набрасывающего на бумагу якутский пейзаж. Попыхивая трубкой, отгоняет комаров. На нем сюртук, шелковый галстук, завязанный под шеей, начищенные до блеска сапоги. На носу — очки. Словно пришелец с другой планеты. Якуты в такие моменты с благоговением смотрят на него.

Некоторые акварели у Антония получались совсем неплохо. «Сегодня же для этого рисунка закажу рамку и повешу над своей кроватью. Все говорит о том, что я останусь здесь надолго», — сколько раз убеждал он себя.

Чарнацкий вытащил из саквояжа, который ему подарил сам Шнарев, «Пана Тадеуша» Мицкевича. В Якутске у него была своя небольшая библиотечка. Уезжая, он оставил ее новому жильцу — Чаплинскому. А «Пана Тадеуша» взял с собой, между страницами вложив акварель друга.

Теперь он стоял и смотрел на рисунок Антония глазами человека, начавшего новую жизнь. Тайга близ Намцы отодвинулась от него и стала почти нереальной. А сколько ночей провел он у Антония в его доме, когда тот не знал, что делать: остаться ли с женщиной с маленькими раскосыми глазами и чуть приплюснутым носом, которая родила ему сына, или жить мечтами о той, из писем, настороженным взглядом смотревшей на него с фотокарточки. Он просил у Яна совета, просил помощи, хотя Ян был моложе его. «Азия поглотила тебя и не отпустит, — сказал Ян своему другу. — И ты не очень хочешь, чтобы она отпустила».

Рисунок получился довольно удачным. На первом плане весенний, чуть голубоватый снег, в глубине — придавленная тяжелым снегом бревенчатая изба, возле избы березки и островерхие лиственницы, некоторые деревья наклонились, опираясь на стоящие рядом, образовывая на фоне неба треугольники и ромбы. Закатное солнце заливало все лиловато-серебряным светом. Тайга на горизонте вспыхивала холодным блеском. Ян всматривался в знакомую лиственницу, ища следов медведя. Улыбнулся. Даже если эта акварель не имеет никакой художественной ценности, для него она ценнее любых полотен знаменитых польских художников.

Он аккуратно завернул рисунок в «Петроградские ведомости». Адвокат заботился, чтобы Чарнацкий разбирался во всех польских проблемах, дискуссиях и спорах, поэтому регулярно давал ему на дом для прочтения газеты разных политических ориентации. Неистовые свары… А может, что-то большее? И из этих дискуссий — с кем идти и против кого — возникнет определенная программа?

Приближалось время завтрака. Чарнацкий выглянул в окно и тотчас отпрянул: возле дома, подставив лицо солнцу, сидела Ирина. Она сполоснула лицо водой из бочки и ждала, когда обсохнет. Капитолина Павловна, Ирина и Ольга, Таню пока эти проблемы не занимали, верили, что утреннее солнышко и дождевая вода придают коже необыкновенную, шелковистую мягкость. В первое свое пребывание здесь он частенько заставал хозяйку и Ольгу за подобным занятием, а Ирину никогда. Он ей был не безразличен, и, видимо, поэтому она тщательно скрывала от него, что пользуется доморощенным косметическим средством.

Ирина сидела, прикрыв глаза. Он давно восторгался правильными чертами ее лица, ее миловидностью. В лице Ирины, освещенном утренним солнцем, он заметил что-то новое, ему незнакомое. Не было напряженности, она исчезает у молодых женщин, когда они перестают волноваться, встретят ли своего суженого, когда их отпускает страх, что они останутся одиноки и что другие, более ловкие и смелые в любви, опередят их. Эти годы, когда женщина освобождается от страха, а новый, второй страх, страх старения, еще не появился, эти годы считаются лучшими в жизни женщины, так по крайней мере утверждал один модный, правда третьеразрядный, писатель. Поэтому Чарнацкий, понимая, что легче всего воспринимаются истины, исходящие от третьесортных писателей, порой соглашался с их сентенциями и считал, что в этом есть какая-то житейская мудрость. Сомнительная? А откровенно говоря, сколько их, несомнительных мудростей?

Ирина решила держаться от него на расстоянии. Решила относиться к нему как к жильцу, поселившемуся в их доме. Не разговаривала. И даже когда он спросил о «Трех сестрах», сделала вид, что не помнит этот спектакль…