Белое безмолвие - [16]
Туннель, казалось, замыкался сам на себя, а после сузился так, что пришлось ползти. Но даже это тяжкое продвижение при помощи пальцев рук и ног уже не казалось большой проблемой. Поднявшись по скользкой груде валунов, я небрежно перебрался через какое-то скальное формирование, замысловатое, ребристое, как наброски декораций Гигера[24]. В конце проход разделялся на два канала, один чуть круче другого.
«Эд, старый мерзавец, куда мне идти?» – спросил я мысленно. И, недолго думая, выбрал левый путь, тот, который круче уходил вверх.
После этого последовал длинный марш-бросок на четвереньках, но я был уверен, что двигаюсь в правильном направлении, – только не спрашивайте, откуда у меня взялась эта уверенность. В голове раздавался смутный гул – это снова отбивали чечетку мои зубы.
И тут фонарь на каске начал меркнуть. Я испуганно застыл, мгновенно выйдя из умиротворенного состояния. Потом он вспыхнул опять. Я ускорил движение. Теперь, когда вода осталась позади, каждый проход, который я выбирал, уводил меня выше. Я протискивал свое тело через трещины, извиваясь, полз на животе по низким туннелям. Выбирая направление, я руководствовался исключительно своими инстинктами.
В конце концов я очутился в пещере в форме буквы U с наклонным полом, усыпанным камнями. Выхода из нее я не видел. Пытаясь его отыскать, я катался по щебневым склонам, как шарик подшипника в салатнице, зная, что мой фонарь может погаснуть в любой момент.
Расходуя последние остатки своего странного спокойствия, я подавил нарастающую панику и стал медленно сканировать лучом все выступы и впадины на каменных стенах, что было нелегко, поскольку холод вновь впился в меня своими зубами, и меня отчаянно трясло. А затем я увидел ее: трещину как раз такой ширины, чтобы протиснулось тело. Я пробрался через очередной завал из валунов и оказался перед трубой, причем мой застывший мозг сразу отметил, что труба эта была из бетона, то есть изготовлена человеком. Кто-то встроил ее в эту гору, так что она представляла собой путь наружу. Труба оказалась гладкой, без каких-либо зацепок, но я мог подняться по ней враспор, как по расщелине в альпинизме; точнее, мог бы, если бы у меня хватило сил. «Давай, давай, давай!» – скомандовал я. Изогнувшись, я пролез в нее, прислонился спиной к стенке, а в противоположную уперся ногами. Такой прием я проделывал бессчетное количество раз; это было едва ли не первое, чему научил нас Кентон. Я не торопился, но тело мое не хотело ждать, и я начал медленно продвигаться вверх. Затем я заметил разлохмаченный конец веревки в нескольких футах у себя над головой. Я рванулся к нему, но мои руки были словно бесчувственные деревянные чурбаки, и я не дотянулся до веревки. Мускулы бедер уже содрогались от напряжения, я вот-вот мог рухнуть вниз. Долго в таком положении я не продержался бы. Это становилось уже почти забавным. Я останусь тут навеки, застряну в трубе, как замерзший Санта Клаус.
А потом погас свет. Это стало последней каплей. Я рассмеялся – я на самом деле рассмеялся. А что еще мне оставалось делать? В конце концов мои ноги ослабеют и я упаду на камни внизу. Возможно, после этого я выживу. А может, и нет, я не возражаю. Всё нормально.
И снова я не могу вспомнить, сколько провисел в трубе, упершись в ее стены. Должно быть, я задремал, потому что вдруг услышал приглушенные голоса.
«Это просто вода».
Но тут в моем подавленном сознании проснулось рациональное мышление: «Нет здесь никакой воды. Вся вода осталась далеко позади, припоминаешь?»
«Скажи что-нибудь».
«Я здесь».
– Я здесь! – Холод сжимал мои пострадавшие голосовые связки, и в итоге вырвался лишь какой-то писк. Я попытался снова: – Я здесь!
По мне скользнул луч света, и от этого я едва не потерял равновесие, а в памяти всплыли слова из старого фильма: «Иди на свет, Саймон». Надежда придала мне сил, и я, оттолкнувшись ногами, потянулся за веревкой и поймал ее. Ее шершавая поверхность натирала мне руки, почерневшие от запекшейся крови, когда я начал медленно подтягиваться вверх по трубе. Голоса послышались снова, и теперь я уже был совершенно уверен, что это не журчание воды с его ползучим безумием, а реальные человеческие голоса.
И тогда меня потащили наверх, к свету.
Мне никогда не забыть первый глоток наружного воздуха – он показался вонючим, как в канализации, так не похожим на ту чистоту, которой я дышал в пещерах, – но прочие воспоминания о том, что происходило, когда меня вытащили из трубы, остались довольно размытыми. Вроде бы было темно, хотя вокруг выхода из подземелья горели галогеновые прожекторы, и поначалу это создавало иллюзию дневного света. Сквозь шум работавшего в отдалении генератора слышались чьи-то крики. Ко мне подбежали какие-то люди, окружили меня, но их лица казались мне темными пятнами. Я помню, что упал на колени и ощутил волну тепла, когда кто-то сунул мне в руку металлическую кружку с горячим чаем. Я тупо смотрел на нее сверху вниз – держать ее ровно я не мог и почти всё пролил на траву. Кто-то укрыл меня сверху шуршащим серебристым одеялом.
Меня со всех сторон засыпали вопросами:
