Беллини - [76]

А как же знаменитое письмо о «фиаско, фиаско, торжественном фиаско»? Конечно, оно существовало, и даже если нам неизвестен оригинал (который, несомненно, претерпел не одну редактуру Флоримо), мы сознаем, что Беллини сообщил другу самые первые свои впечатления от столь неожиданного для него самого провала, поскольку был уверен, что создал нечто прекрасное.

И все-таки нужно понять, в каком душевном состоянии набрасывал композитор это письмо. Он только что вернулся из театра, где терпел реакцию публики, держась с гордым достоинством (Чикконетти пишет: когда в зале начали шикать, Беллини «принялся расхаживать за кулисами, повторяя: «Посмотрим, посмотрим!»). И только когда он оказался в своей комнате, где столько сил вложил в это сочинение, где лелеял такие радужные надежды, его охватило отчаяние. Тогда-то в письме к Флоримо он и выразил свое ощущение крайней безнадежности.

Беллини написал его «под гнетом горя, такого горя, какое и передать невозможно», его способен попять только близкий друг. Это было горе музыканта, стремившегося вложить в свое произведение все лучшее, на что он способен, и вдруг увидевшего, как рушатся его надежды из-за предвзятого приема публики. Неужели он заблуждался? А может, ошиблась публика? Может быть, «Норма», столь враждебно встреченная поначалу, еще вернется к жизни и ей не суждено отправиться на кладбище мертворожденных опер? В отчаянии Беллини совсем не узнавал «этих славных миланцев», что с восторгом встретили его «Пирата», «Чужестранку» и «Сомнамбулу», а теперь превратились в аморфную «публику», обрядившуюся в тогу «верховного судьи» и вынесшую приговор его «Норме», вполне достойной, как полагал автор, сестры других его детей.

Но Беллини не думал отступать. Он будет оспаривать несправедливый вердикт, и если в результате «верховный суд» изменит решение, то он, Беллини, сможет с полным правом назвать «Норму» лучшим своим произведением. В противном случае ему остается только одно — утешаться воспоминанием о другом нашумевшем провале — «Олимпиады», оперы «божественного Перголези» (это единственное упоминание в переписке Беллини имени композитора, кого он особенно выделял, с которым у него было много общего и в творческой манере и в судьбе; причем он вспоминает его в ситуации, также сближающей их — несправедливое осуждение). Провал оказался фатальным для Перголези — после него композитор уже не имел времени оправиться.

Но чужие беды — ничто в сравнении с нашими собственными, они всегда кажутся тяжелее. Музыканту не остается ничего другого, как отправиться наконец в Неаполь и на Сицилию, о чем он мечтал уже много лет, — в ту самую поездку, которой он думал вознаградить себя за новую победу. И ничего не поделаешь, если вместо сообщения о триумфе его приезду будет предшествовать весть о провале «Нормы». Но часто в большом горе могут утешить только любящие и понимающие тебя друзья, старые искренние друзья, с кем можно вспомнить былые дни — времена более светлые и неподкупные.

Однако Беллини не уехал тотчас же, как написал Флоримо, а остался в Милане до Нового года, задержавшись, видимо, по совету друзей или втайне надеясь, что на последующих спектаклях «Норму» ждет лучшая участь. Так и случилось. 27 декабря, то есть спустя сутки, миланская публика аплодировала даже тем сценам, которым накануне вечером выразила свое неодобрение.

Истина начинает пробивать дорогу и в сознании Беллини, и, воспрянув от отчаяния, проявленного в письме к Флоримо, он более спокойно обдумывает события, происшедшие на премьере, и начинает понимать причины, которые определили неуспех оперы при открытии сезона. И в письме дяде Ферлито, отправленном после второго представления «Нормы», музыкант уже сообщает более точные сведения.

«В первый вечер, — пишет Беллини дяде, — аплодировали интродукции, ариям Поллиона и Нормы. Не понравился дуэт Поллиона и Адальджизы (и никогда не понравится, потому что не нравится даже мне самому). Восхитил дуэт, который предваряет финальный терцет, а сам терцет, поскольку не был хорошо исполнен певцами (уставшими из-за утренней репетиции, где повторяли весь второй акт), не доставил удовольствия слушателям. Так что первый акт окончился без единого хлопка певцам, и меня тоже не вызывали. Во втором акте, — продолжает музыкант, — если не считать хора воинов, который понравился, но не очень, все остальное произвело необычайное впечатление, так, что мне пришлось выйти на сцену целых четыре раза и одному, и вместе с певцами…»

Из этого сообщения, подтверждаемого газетными отчетами (то же самое повторяется и в других письмах Беллини после третьего и четвертого представления оперы), можно заключить, что полного провала — «фиаско» — «Нормы» не было, а был лишь кратковременный неуспех финала первого акта из-за плохого его исполнения и непривычной новизны, нарушившей традиционную форму.

Композитор уже преодолел свое отчаяние. Теперь, когда певцы лучше исполняли оперу и одобрение публики росло, он убедился, что не ошибся в оценке своей работы. Настало время осмотреться и разобраться, что же скрывалось за враждебным отношением зала на премьере. Тут-то Беллини и обнаружил, что у миланцев вовсе не было ни малейшего намерения «заставить «Норму» пережить судьбу друидессы», то есть отправить ее на костер. Оказывается, они хотели выразить недовольство только плохим исполнением партий, помешавшим им насладиться всем новым и прекрасным, что было в опере молодого композитора, которого они искренно любили.