Беллини - [41]

А Беллини сидел в Милане без всякого дела, ожидая контракта, который обязал бы его взяться за сочинение повой оперы. В Сап-Карло между тем вместо плохо исполненного «Отелло» Россини (Беллини это предвидел) была возобновлена «Бьянка», вызвавшая у публики и прессы новый восторг. Композитору сообщила об этом всего одной фразой дочь Люсьена Бонапарта Кристина: «Бьянка заставила побледнеть Отелло».

Остроумный каламбур этот так понравился Беллини, что он отправил письмо Кристины Флоримо, чтобы тот прочитал его Дзингарелли, Дженнаро Ламбиазе, герцогу Нойя и другим неаполитанским друзьям. Леди Кристине он выразил свою благодарность, послав в Рим, куда она приехала навестить отца, прежде чем обосноваться в Лондоне, «небольшую арию, которую написал, чтобы она сохранилась у вас на память». Арию эту он потом назовет маленькой каватиной, но ее так и не удалось отыскать среди камерных сочинений композитора.

Это самый значительный эпизод из всех событий, которые произошли во второй половине мая. В остальном жизнь Беллини, видимо, проходила в мрачной и тяжелой атмосфере, какая обычно бывает в сицилийских городах, когда дует сирокко — город словно погружается в спячку, вся жизнь замирает, нервы расходятся. Атмосфера сонливости и томительного ожидания царила в это время и в Ла Скала, оперный сезон которого держался в основном на старых операх. Ожидали новинку от Пачини, чтобы услышать хоть что-нибудь свежее.

У Беллини не было никаких новостей. Из Турина не давал о себе знать никто, вдобавок ему стало известно, что антреприза театра Реджо не намерена тратить деньги на новые оперы и обойдется прежним репертуаром. В Венеции еще ожидали, пока вновь назначенный импресарио подпишет контракт на аренду театра Ла Фениче. А в Неаполь Беллини не хотел возвращаться «до тех пор, пока не прославится еще больше в этих краях».

Но и в «этих краях» возникли свои осложнения. Поллини не советовал Беллини соглашаться на следующий контракт с Ла Скала, потому что после того как в карнавальный сезон там возобновят «Пирата», которого опять хочет слушать миланская публика, это будет «ужасный риск» — дать публике возможность сравнить его прославленную оперу с другой своей, еще неизвестной, работой, о достоинствах которой невозможно судить заранее, так же, как трудно говорить и о ее успехе, когда еще не определены исполнители.

На Турин надежды не было, от Милана и Неаполя Беллини отказался сам. Оставалась одна Венеция — может быть, импресарио, не без давления со стороны, решится пригласить его. Беллини тяжело переживает свое положение. «Представляешь, на каком я оказался распутье, — пишет он Флоримо, — сидеть без дела для меня мучительно, риск пугает, долго оставаться без работы тоже не хочу, и я теряюсь в бездне сомнений, не знаю, что же предпринять». Будущее рисуется ему мрачным. «Мне не остается ничего другого, как изображать кавалера, — продолжает он с еще большей меланхолией, — а это ужасно надоело, и мне хотелось бы иметь побольше денег, тогда я поехал бы в Париж и попытал бы там свою удачу, которая, кажется, пока не изменяла мне». Беллини переживал трудный момент, и кто знает, чем бы все это кончилось, если бы он не остановился перед реальностью: «Баста, этого я не могу сделать, а посему надо набраться терпения». И наконец, будучи, как и все его земляки-островитяне, фаталистом, он заключает: «Посмотрим, что будет дальше». И, похоже, тут-то и начал наконец сдвигаться с места груз пессимизма, какой он вздумал было взвалить на свои плечи.

«Напиши мне какие-нибудь свои соображения по этому поводу, — просит он друга и добавляет: — Хотя бы ради того, чтобы просто заполнить страницу», что, впрочем, он и сам делал тогда. Выложив Флоримо весь балласт своих сомнений и огорчений, он принимался вспоминать разные истории и полузабытые разговоры, что велись в доме у Андреана еще в то время, когда он учился в Неаполе, с удовольствием вызывал в памяти развлечения, которым предавался с другом в загородном имении герцога Нойя, или как изучал камерные произведения Дзингарелли, с какими еще не был знаком.

Воспоминания эти доставляли ему радость. На душе становилось покойней, он как бы окунался в ту светлую, безмятежную атмосферу неаполитанской жизни, какую никогда не мог забыть, снова переносился в Неаполь своей ранней молодости, по которому у него на всю жизнь осталась неизлечимая тоска. Наверное, в одну из таких минут и были произнесены те торжественные слова, что пророчески закрепили навечно значение его близости с Флоримо: «Мой дорогой Флоримо, нашей дружбе будут завидовать современники, а после нашей смерти о ней отзовутся с похвалой, когда вспомнят нас старики…»

Новости из Неаполя начали перенасыщать электричеством грозовую атмосферу. Молния вспыхнула, когда пришло письмо от Барбайи. Беллини оно обидело — не столько оскорблениями, которые обрушил на него бывший официант, сколько тем, что его лишили права, какое имеет каждый автор — желать увидеть свое творение таким, как оно задумано. Об этом Беллини и написал Рубини, вовсе не думая оправдываться, а желая лишь объяснить, что он хотел, чтобы «Пират» и в Неаполе прошел так же успешно, как в Милане.