Беллини - [31]

Но катанийца, несмотря на законную гордость, никто бы и слушать не стал, настолько все были охвачены восторгом, вызванным оперой Беллини. И было бы бесполезно напоминать о его сицилийском происхождении, о любви к нему соотечественников, о Неаполитанской консерватории, о надеждах, питаемых родными и далекими друзьями, которые так переживали за него в этот час. Миланцам казалось, что Беллини родился, вырос и получил образование в Милане и что только Милан научил его писать оперы. Триумфальный прием, устроенный публикой Ла Скала «Пирату», стал своего рода дипломом почетного гражданства, которым Милан наградил Беллини[43].

За событиями этого вечера мы можем проследить, следуя рассказу самого Беллини, который сообщил о них в письме, отправленном дяде Ферлито два дня спустя после первого представления «Пирата». В этом интересном документе — с него-то и начинается вся известная нам переписка композитора — музыкант, рассматривая свое произведение сцену за сценой, дает ему оценку как бы через восприятие публики и в то же время скромно высказывает собственное мнение.

О том, что миланцы с живейшим интересом ожидали оперу молодого музыканта, завоевавшего их симпатии и расположение, можно было судить по тем «горячим аплодисментам, которыми встретили его, когда он только появился в оркестре, где, как было принято тогда, занял место за чембало — между виолончелями и контрабасами».

Увертюра оперы «весьма, весьма» понравилась, произвела впечатление на критика газеты «И театри» («Театры») и принесла первые аплодисменты композитору. Незамеченным прошел хор интродукции. Беллини считает, что виноваты в этом хористы, спевшие невыразительно, но публика ничего не поняла, потому что как раз в это время в оркестре гремела буря. Первый настоящий успех автору принесла каватина Гуальтьеро «Nel furor delle tempeste» («В разгар бури»). «Фурор такой, что и передать невозможно», — пишет Беллини, добавляя, что поднимался со своего места «целых десять раз, чтобы поблагодарить публику», и, очень возможно, для того также, чтобы бросить взгляд на Рубини — благодарный взгляд, потому что тот, следуя советам автора, исполнил свою партию «необъяснимо божественно, и пение было удивительно выразительным при всей своей простоте, при всей широте души». С того вечера имя Рубини навсегда было связано с этой знаменитой мелодией, настолько удалось певцу передать ее задушевность. И Флоримо напишет впоследствии: «Кто не слышал Рубини в этой опоре, не в силах попять, до какой степени могут волновать беллиниевские мелодии…»

Несколько меньше аплодировали каватине Имоджене, возможно, из-за новизны номера, где чередуются пение и декламация, то есть нарушается привычная форма арии ради того, чтобы музыка могла свободнее следовать за словом и событием.

Хор пиратов, в котором удачно воспроизведен эффект эха с повторенном конца каждой фразы, поправился настолько, что принес автору «очень много аплодисментов», отчего «он был охвачен таким сильным волнением, что разрыдался и минут пять не мог успокоиться».

Но словно всего этого было недостаточно, дуэт, прозвучавший после каватины — дуэт двух несчастных героев, тот самый, исполнять который Беллини своим слабым голосом учил Рубини, объясняя, как надо «плакать во время пения», вызвал в зале «такую бурю аплодисментов, что они походили на адский грохот». Миланцы кричали все разом «как сумасшедшие», превознося музыку и композитора. Сюрприз следовал за сюрпризом, и публика не успела заметить холодность арии Эрнесто — только газетный критик попросил Беллини заменить этот помер, чтобы сделать подарок «публике, которая его любит», — тут наступил финал акта с тем секстетом, который изумил всех «большим искусством», как пишет композитор, счастливый, что сумел в полной мере показать свое мастерство контрапунктиста, а газетный критик добавляет — «целый комплекс музыкальной науки и хорошего вкуса».

После финальной стретты, когда занавес опустился, «можешь себе представить, какие были аплодисменты, — пишет Беллини, — а когда меня потребовали на сцену, я получил одобрение просвещенной публики, которая после меня вызвала всех певцов». Возможно, выкрикивали и имя поэта, но нам известно, что Романи, обычно присутствовавший на премьерах опер, для которых он писал либретто, никогда не выходил на сцену, не желая появляться перед публикой.

Второй акт тоже принес много аплодисментов, но особый восторг вызвали две арии в финале — Гуальтьеро «Tu vedrai la sventurata» («Увидишь, несчастная») и Имоджене «Col sorriso di innocenza» («С невинной улыбкой»), которой предшествовало соло английского рожка — трепетная мелодия, передающая безумие героини.

Восторг был такой, что «невозможно передать словами, в итальянском языке просто нет таких слов, какими можно было бы описать волнение, охватившее публику, когда она вызывала меня, и я был вынужден два раза выйти на сцену вместе со всеми певцами. Таким образом публика проявила свое отношение, — заканчивает Беллини письмо. — Вскоре я пришлю тебе газеты, которые выйдут после третьего спектакля, и мы узнаем мнение критики, увидим, что они сочтут настоящим и хорошим».