Беллини - [24]

Но 300 дукатов, какие Беллини получил за свою оперу, показанную в Сан-Карло, были для Барбайи не таким уж большим расходом. В музыке этого «мальчишки», а главное, в его глазах опытный импресарио приметил нечто необычное, не похожее на многих других композиторов, что были его крестниками.

Для Барбайи, не слишком обольщавшегося аплодисментами короля и бурбонского двора, а также чрезмерным восторгом неаполитанской публики, это был «мальчишка», которого не следовало упускать из виду.

Очень возможно, что и сам Беллини тоже пытался обрести покровительство могущественного импресарио, который, стоило ему лишь сказать слово, мог вознести его до любых высот, но делал это с благородным достоинством, какое было присуще ему всегда, полагаясь на свое savoir faire[32]. Разумеется, изысканные манеры молодого человека, живость речи и, самое главное, искренность чистого взгляда и добрая улыбка не могли не понравиться ворчливому импресарио, который наделил его прозвищем Барон, должно быть, полушутя, а возможно, и выражая тем самым свою симпатию.

Как раз в это лето 1826 года Барбайя получил разрешение губернатора Милана принять участие в антрепризе театров Ла Скала и Каноббиана. И конечно же, вокруг него сразу умножился хор умоляющих и надеющихся композиторов и певцов, посыпались рекомендации в пользу того или иного просителя.

Хотя Беллини сам не обращался к Барбайе ни с какими просьбами и не прибегал к рекомендациям влиятельных лиц, поскольку был по характеру человеком гордым, тем не менее он тоже надеялся получить контракт в Милане, тем более что ворчливый импресарио, похоже, весьма благосклонно отозвался о его опере. Однако он сумел выждать — по-сицилийски — пока не настанет его час, полагаясь больше на бога, чем на ближнего.

И все же одно влиятельное лицо без ведома Беллини порекомендовало его Барбайе. Это был Джованни Пачини, тот самый, который хвалился этим поступком в своих «Воспоминаниях»: «Я предложил Барбайе — и горжусь этим — пригласить в качестве официального композитора театра Ла Скала моего знаменитого соотечественника…»

Вспомним, однако, что эпизод этот Пачини описывает спустя примерно сорок лет, то есть когда имя его согражданина было уже всемирно известным, а Флоримо в связи с этим же фактом замечает: «Успех «Бьянки и Джернандо», а также совет того, кто, наверное, хотел удалить Беллини из Неаполя, побудили Барбайю предложить молодому композитору сочинить для осеннего сезона Ла Скала обязательную новую оперу…» и тут же уточняет — несмотря на свое «наверное» — что речь идет о Пачини, чей коварный, вероломный характер со временем весьма крепко ощутит на себе катаниец, что и послужит причиной неистребимой неприязни, которую он всегда будет испытывать к этому своему случайному земляку.

Со своей стороны, Беллини нигде и никогда не вспоминал о помощи, полученной от Пачини. Два года спустя со свойственной ему искренностью он будет утверждать: его «Бьянке» в Неаполе «так аплодировали и так восхищались ею, что подобное могли бы желать многие маэстро, имеющие контракты в Милане…». Если же Пачини и в самом деле был таким завистливым, скверным человеком, каким предстает в письмах Беллини и каким рисует его Скерилло, то он должен был пожалеть, и немало пожалеть, что посоветовал Барбайе пригласить этого юношу, которому суждено было настолько обойти его.

Итак, Беллини был ангажирован Барбайей на сочинение обязательной новой оперы для осеннего сезона в Ла Скала. Контракт вступал в силу в апреле 1827 года, но переговоры о нем шли уже в феврале — марте. Беллини предстояло отправиться в Милан. Он должен был получать там вознаграждение — «сто дукатов ежемесячно с апреля по октябрь и в течение этого срока обязан был непременно вывести свою оперу на сцену…»

«Легко представить, как обрадовался Беллини этому предложению», — продолжает Флоримо, и мы верим ему, но мы убеждены также, что обрадован был, только совсем иначе, и сам его друг-архивариус, считавший, что с отъездом Беллини из Неаполя разорвутся наконец цепи, которые привязывали его к этому городу, где любовные муки мешали творчеству музыканта.

В течение одиннадцати месяцев, которые прошли со дня премьеры «Бьянки», Флоримо не мог отметить никаких значительных событий в жизни Беллини: ни одного случая какого-либо проявления воли, ни глубокого страдания, которое побуждало бы его серьезно работать. Если же он и написал за это время какие-то нотные страницы, то это была совсем не та музыка, какую ждал Флоримо от автора «Бьянки».

Теперь же при мысли об отъезде, о предстоящей разлуке, о расстоянии, которое будет разделять его с любимой девушкой, огонь в груди Беллини вспыхнул с новой силой, былая страсть опять стала «неугасимой», как пел он в давней своей ариетте, написанной для Маддалены. Даже сам Флоримо, обычно столь дипломатичный, не может сказать определенно, пошло ли предложение Барбайи «на пользу или во вред» страсти Беллини, но добавляет, что «голос славы не мог не отозваться громким эхом в этой душе… Ликующий, он согласился на все условия, не сомневаясь, что путь к славе станет для него и путем к счастливой любви». После двух отказов он все еще надеялся, но теперь скорее ради нее, бедной девочки, чем из уверенности, что все получится как надо.