Беллини - [12]

«Новолуние свободы» длилось лишь около восьми месяцев. Теперь австрийские войска начали расправами прокладывать дорогу королю, который, узнав, что его подданные либо притихли, либо напуганы, 15 мая 1821 года вернулся в Неаполь еще более полновластным монархом, нежели прежде, в то время как дух соглашательства или страх вынуждали народ падать перед ним ниц. Патриоты, которые особенно скомпрометировали себя, оказались в тюрьмах, венты карбонариев были разогнаны.

«Все возвратилось на круги своя, — продолжает Флоримо, которому я опять передаю слово, — и прощай, свобода, прощай, конституция: реакция показала себя во всей своей красе… Ректором Колледжа был тогда Дженнаро Ламбиазе, достойный священнослужитель, благожелательный и добрый человек, который любил нас с Беллини, как отец. Но он был монархистом и приверженцем Бурбонов до мозга костей. Однажды вечером — я помню все так отчетливо, словно это было вчера — 29 мая 1821 года он вызвал нас к себе и строго отчитал, закончив такими словами: — Вы — карбонарии, и не отрицайте, потому что я знаю все из верного источника, а раз так, значит, вы враги господа и нашего августейшего короля! Советую вам для вашего же блага — послушайтесь меня. Или я не ведаю, что будет дальше! Завтра день имении короля, нашего законного монарха. И вечером вы отправитесь в Сан-Карло на торжественное празднество и будете громко аплодировать вместе со всеми и кричать во все горло «Да здравствует наш король Фердинандо, ниспосланный богом и законом!» Причем кричать следует так громко, чтобы публика непременно обратила на вас внимание. Тогда у меня будет козырь (он так и выразился), который поможет мне выгородить вас перед министром полиции, а он мой большой друг: во время французской оккупации нас с ним как сторонников короля отправили «с кандалами на ногах» в тюрьму… Защищая вас, я смогу сказать, что вы, молодые и неопытные, были увлечены общим настроением и вступили в венту карбонариев, не понимая, что поступаете плохо и т. д. И я уверен, что тогда вас не только помилуют, но и разрешат оставить в Колледже…

Выслушав все это, — продолжал Флоримо, — мы конечно, испугались тюрьмы, каторги и пыток. Но больше всего нас напугала мысль, что нас могут исключить из Колледжа. И вечером мы все проделали точно так, как велел ректор… Какой добрейший человек! — заключает свой рассказ 80-летний старец, вспоминая это юношеское приключение. — Если бы он тогда не взял нас под свою защиту, мы несомненно были бы по меньшей мере изгнаны из Колледжа. И что бы стало с бедным Беллини, у которого в его 19 лет не было никаких средств, чтобы продолжать учиться музыке? Лучшее, на что он мог рассчитывать, это получить место органиста в какой-нибудь сельской церкви».

Вот так единственный эпизод в жизни Беллини, когда он в порыве романтического увлечения пытался проявить себя в политике, закончился не очень-то героически — наказание было похоже на то, какое назначают в светской игре в фанты, и охваченные страхом Беллини и Флоримо подчинились ему весьма охотно. Возможно, однако, что добрый Дженнаро все уладил еще прежде, чем отправил молодых людей в Сан-Карло кричать здравицу королю.

Перейдя в начале 1822 года в класс Дзингарелли, Беллини почувствовал себя здесь еще более уверенно. Маэстро, просмотрев его работы, выполненные под руководством Джакомо Тритто, посоветовал своему новому ученику оставить контрапункт и «басовые фугато» и заняться сольфеджио, то есть сочинением более или менее продолжительных мелодий без слов, в которых заданная тема, развиваясь и варьируясь, должна превратиться в музыкальную «речь» чисто вокального плана.

«Это самый верный и надежный путь создавать пение, — постоянно говорил Дзингарелли Беллини. — Если вы в своих сочинениях будете петь, можете не сомневаться, что ваша музыка понравится. Публике, — повторял он, — нужны мелодии, мелодии и мелодии — только мелодии. Если ваше сердце сумеет подсказать их вам, постарайтесь изложить эти мелодии самым простым способом, и успех обеспечен — вы станете композитором…» — вспоминал Флоримо.

Мелодия — вот оно то самое слово, которое был рад услышать Беллини. И совет Дзингарелли оказался для него поддержкой, в какой он давно нуждался, путеводной звездой, которой ему так недоставало до сих пор, и она выводила его из мрака, где он находился, на свет. Беллини становился самим собой. Пожелание учителя помогло ему упорядочить свой мелодический дар, подчинить его правилам подлинной школы. Нетрудно представить, с каким пылом принялся он сочинять сольфеджио.

Однако по мере того, как он работал над ними, маэстро становился все строже и требовательнее. Порой эти упражнения походили на кладбище, столько было на нотных страницах крестов. А ведь Дзингарелли, беспощадно отругав Беллини, у других учеников принимал куда более слабые опыты, чем те, что приносил ему катаниец.

«Дзингарелли, — объяснял Флоримо, — был с Беллини более строг, чем с другими учениками, и всегда советовал ему создавать мелодию — гордость неаполитанской школы». Вот в чем причина строгости маэстро — он хотел как можно полнее выявить исключительные способности своего необыкновенного ученика, старался путем упражнений как можно больше развить его особенное пристрастие к вокалу.