Беллини - [100]

Это был последний комок грязи, какой Феличе Романи бросил в Винченцо Беллини, у которого «сердце было разорвано на части и душа истекала слезами». Музыкант не смог позабыть гадкие выдумки, какие тот, с кем он шесть лет делился своими мечтами, волнениями и разделял славу, обрушил на него, чтобы обвинить и унизить. И свое огорчение Беллини выразит в горьком, но мягком упреке, который выскажет поэту спустя год, когда восстановит с ним дружеские отношения.

Он вернется к этому инциденту не потому, что не смог простить друга, а потому, что захочет показать обидчику, как кровоточат его раны. Вот какими словами Беллини оправдывает себя перед историей:

«Сколько ожесточенных статей обрушил ты на своего друга! Ты говоришь, что всегда любил меня и любишь, и теперь пишешь Бордезе: — Я не переставал любить его, потому что знаю, что вина была не только его, что его подстрекали неблагоразумные друзья, что он был обманут разными людьми, которым хотелось разлучить нас. — Но если ты всегда был уверен во всем этом, зачем же писал и печатал в газетах яростную клевету на меня? И совесть не мучает тебя за всю эту ложь, что ты обрушил на меня? Разве я не провел у твоего порога весь июнь и июль до 10 августа? А после августа и после того, как 10-го сентября я уехал в Бергамо, чтобы поставить «Норму», разве я не приехал в Милан, где оставался до 7 декабря? Разве ты не уверял меня, что с выбором сюжета надо подождать, пока не прибудут пьесы из Парижа? А кроме того, разве ты не добавлял без всякой нужды другие обиды, не имеющие отношения к делу? И после этого ты говоришь, что очень любил меня?»

Каждый вопрос — словно удар молотком по совести Романи, которому не оставалось ничего другого, как поспешить в открытые братские объятия Беллини, издали протянувшего ему руки в уверенности, что возобновятся их сотрудничество и общие успехи. Однако гордый Романи, хоть и растроганный и раскаявшийся, все же до конца будет стараться спасти свой престиж. Вспоминая — в некрологе Беллини — о размолвке, он напишет: «Это было время, которого мы оба потом стыдились». А по существу, однако, стыдиться должен был только он один.

XXVII ТЕАТРАЛЬНАЯ ВСТРЕЧА ДВУХ АРТИСТОВ

Приглашение отправиться в Лондон поставить там на сцене Кингс-театра («Королевского театра») свои оперы, как известно, было желанным событием, о котором Беллини мечтал еще с 1828 года, когда ему пообещал этот ангажемент муж сопрано Мерик-Лаланд, собиравшийся показать «Пирата», новую для лондонской публики оперу. Известно также, что тогда осуществить поездку Беллини не удалось из-за вмешательства Пачини, который, лишь бы заполучить контракт, согласился на более низкий гонорар, чем тот, который запросил Беллини.

Известно и то, что Беллини нисколько не обиделся на него за «подножку», которую подставил ему бесчестный соотечественник; напротив, предпочел, чтобы английская публика по-прежнему ожидала его, а он приедет к ней, когда еще сильнее упрочит свою славу. События подтвердили правоту маэстро. Теперь, спустя пять лет, он ехал в Лондон по особому приглашению Лапорта, импресарио Кингс-театра, поставить «Пирата», «Капулети и Монтекки» и «Норму» — оперы, которые должны были петь такие знаменитые певцы, как Джудитта Паста, Донцелли, Рубини, Тамбурини и Галли. В том же сезоне — с мая до конца июля 1833 года — намечались постановки опер: «Медея» Майра, «Анна Болейн» Доницетти и «Танкред» Россини.

Уезжая из Милана, Беллини был уверен, что уже в августе вернется назад, и оставил свои вещи в квартире, которую снимал в квартале Тре Монастери, где жил с тех пор, как переехал из Борго Монфорте, со слугой, неким Джованни (маэстро предпочитал называть его Джаннетто), фанатичным защитником музыки своего хозяина, готовым в любую минуту пустить в ход кулаки, так сильно он был убежден в абсолютном превосходстве сочинений маэстро над всеми прочими, какие попадали в театр.

Эта квартира была в каком-то смысле миром Беллини, возможно, его первым собственным домом, и он постепенно обставлял свое жилище, пользуясь советами синьоры Джудитты Турина. Понемногу помогали в этом и другие друзья: несколько дам даже вышили для гостиной большой ковер с изображенными в центре и по углам корзинами цветов и названиями четырех опер маэстро, которые получили тогда крещение у миланской публики — «Пират», «Чужестранка», «Сомнамбула» и «Норма», причем каждая надпись была увенчана лавровым венком. А синьора Джудитта Турина, возможно, в благодарность за посвящение ей «Чужестранки», подарила композитору прикроватный коврик, в центре которого была вышита финальная сцена из этой оперы. Украшением квартиры был портрет Беллини, написанный художником Карло Ариенти летом 1832 года — музыкант изображен на фоне клубящихся облаков во весь рост, со сложенными на груди руками и взглядом, устремленным куда-то вдаль. Этот портрет очень нравился Беллини, но маэстро не оставил его у себя дома, очевидно, повинуясь какому-то предчувствию. Он захотел подарить портрет другу Флоримо и попросил синьору Турина, которой поручил на время своего отсутствия заботу о квартире, а также о своих денежных делах, отправить его в Неаполь. И затем уехал в Лондон, не сомневаясь, что вскоре вернется.