Беллини - [102]

Прочитав переносную афишу, Беллини позабыл, что находится на оживленной лондонской улице. Он больше ничего уже не видел и не слышал — он думал только об одном: о том, что Мария Малибран в этот вечер будет петь в его «Сомнамбуле», что совершенно необходимо послушать ее и хорошо бы сделать это инкогнито.

По-видимому, сделать это было нелегко, поскольку он, находясь в Лондоне всего несколько дней, успел познакомиться только с людьми театра. Но на помощь пришла герцогиня Гамильтон. Приветливо встретив маэстро, который весь светился от радости, она поинтересовалась, в чем причина столь прекрасного настроения. Узнав о его желании присутствовать инкогнито на спектакле, герцогиня любезно пригласила Беллини составить ей компанию и вечером быть почетным гостем в ее ложе в театре Друри-Лейн.

Поначалу впечатление от исполнения оперы было у Беллини удручающим. Но пусть он сам расскажет об этом:

«У меня не хватает слов, — пишет Беллини Флоримо, — чтобы передать тебе, как была истерзана, вымучена или, как говорят неаполитанцы, «ободрана» моя бедная музыка этими англичанами, тем более что пели ее на языке птиц, скорее всего попугаев, который понять я был не в силах». Но в этом отчаянном письме имелись и нотки утешения: «Только когда пела Малибран, я узнавал свою «Сомнамбулу». Но, возможно, даже в эти минуты он еще не смог по достоинству оценить превозносимую всюду певицу. Она открылась ему во всем блеске лишь в самом финале оперы, когда исполнила заключительную кабалетту.

«Но в аллегро последней сцены, — отмечает Беллини, — а точнее в словах «Ah, m’abbraccia!» («Ах, обними меня!») она вложила столько чувства, с такой искренностью произнесла их, что поначалу удивила меня, а потом доставила огромное удовольствие». И тут произошло непредвиденное. Обнаружив, что его замысел выражен с такой же пылкостью чувств, какую он вложил в свою музыку, маэстро не смог сдержать радость, охватившую все его существо, и в неудержимом экстазе громко выразил свой восторг.

«Забыв о том, что нахожусь в английском театре, забыв об аристократическом этикете и уважении к даме, справа от которой я сидел в ложе второго яруса, отбросив скромность (какую каждый автор должен выказывать, даже если и не отличается ею), я первый закричал во все горло: «Браво! Браво! Молодец!» и изо всех сил захлопал в ладоши».

Публика поначалу была изумлена, а потом начала возмущаться. Такое немыслимое вторжение в партию, совершенное каким-то бешеным юнцом, было чересчур вызывающим для чопорной английской знати, и этот инцидент мог вызвать обратную реакцию — если не осуждение оперы, то по крайней мере холодный прием ее, а также и певицы. «Мой чисто южный порыв, даже, я бы сказал, вулканический, совершенно необычный для такой холодной, расчетливой и педантичной страны, как Англия, — продолжает Беллини, — поразил и удивил детей Альбиона, которые стали спрашивать друг у друга, кто этот смельчак, позволивший себе подобное».

Беллини так никогда и не понял, как же публика мгновенно раскрыла его инкогнито, ведь никто не сообщал, что он находится в театре, и вмиг все неожиданно изменилось. «Спустя несколько мгновений, узнав, что я автор «Сомнамбулы», публика устроила мне такую овацию, что из скромности я вынужден промолчать об этом, не сказав ничего даже тебе». К счастью, скромность не помешала ему продолжить рассказ о событиях этого вечера, который, несомненно, был одним из самых прекрасных в его творческой жизни.

«Не довольствуясь безумными аплодисментами, — продолжает Беллини, — (даже не помню, сколько раз я раскланивался из ложи, в которой находился), публика потребовала от меня непременно выйти на сцену, куда я был едва ли не вытащен толпой молодых людей, называвших себя восторженными поклонниками моей музыки, но которых я не имел чести знать». И неважно, что он не был раньше знаком с ними лично. Их сблизила его музыка. В тот вечер ликующая юность в пылу восторга выразила свою благодарность музыканту и исполнительнице главной роли, которой они были обязаны минутами наивысшего душевного волнения.

Известие о том, что в театре присутствует Беллини, буквально потрясло певцов, особенно их обрадовало, что в ответ на громкие аплодисменты он направился на сцену. Солисты и хористы поспешили ему навстречу, чтобы еще за кулисами приветствовать маэстро.

«Впереди всех шла Малибран, — рассказывает музыкант, — она бросилась ко мне на шею и в самом восторженном порыве радости пропела несколько моих нот «Ah, m’abbraccia!» («Ах, обними меня!»)». Больше она ничего не произнесла. Но и этого бурного и неожиданного приветствия было достаточно, чтобы Беллини, и без того уже чрезмерно возбужденный, утратил дар речи. «Мое волнение достигло предела. Я не мог выговорить ни слова и совсем растерялся…» Настолько растерялся, что пришлось напомнить ему — его ждут на сцене, ждет публика, продолжавшая неистово аплодировать и вызывать маэстро. «Бурные непрекращающиеся аплодисменты английской публики, которая, накалившись, становится просто безумной, требовали нас на сцену», и Малибран вывела его к рампе.

«Мы вышли, держась за руки: все остальное ты в силах представить себе сам. Я же могу сказать тебе только, что не знаю, доведется ли мне когда-нибудь еще в жизни пережить большее волнение».