Bella Figura, или Итальянская философия счастья. Как я переехала в Италию, ощутила вкус жизни и влюбилась - [74]

Когда мы заняли свои места, я рассказала Антонелле о случившихся с Бернардо непредвиденных обстоятельствах.

– Одна из его дочерей заболела, мать в панике, поэтому он поехал проверить, не нужно ли отвезти ее в больницу, – спокойно объяснила я, хотя на самом деле мне было совсем не спокойно.

Разумеется, я понимала, что дети – прежде всего. Но его дочери и их мать были настолько туманными фигурами в моей жизни, что всякий раз, когда их существование как-то задевало меня, я испытывала не только удивление, но и легкий шок.

Когда музыканты оркестра заняли свои места, Антонелла спросила, нравятся ли мне его дочери.

– Мы пока не знакомы, – ответила я шепотом – дирижер уже взял свою палочку. Анто удивленно приподняла брови, и я пояснила: – Они еще маленькие, и он хочет оградить их. Я не против – не знаю, готова ли я к такому количеству детей. Но, сказать по правде, хоть он и говорит, что давно остыл к их матери, я чувствую, что он не до конца искренен.

Всякий раз, когда звонила его вторая жена, Бернардо уходил в другую комнату, закрывал дверь и говорил с ней, понизив голос. Он рассказал, что по выходным, привозя девочек в Колоньоле, она часто остается там на целый день, до ужина.

Я не раз спрашивала себя: что, если она остается и на ночь?

– Думаешь, между ними все еще что-то есть? – шепнула Анто, когда Тоска запела свою арию.

Однажды я напрямую спросила об этом Бернардо, и он заверил меня, что давно к ней остыл и разлюбил. И когда он звонил мне в те дни, будь то поздняя ночь или раннее утро, я по голосу слышала, что он в постели один, и у меня не было повода для сомнений.

– Нет, но у меня есть ощущение, что расстались они не так гладко. Он не раз говорил, что она – мать, то есть – не теряет надежды на воссоединение семьи, но для него все кончено.

Опера между тем продолжалась, Антонелла вполголоса подпевала ариям, а Адонисы трогательно смахивали слезинки, печалясь о несчастной судьбе Тоски. Я рассказала Анто о снедавших меня сомнениях по поводу собственного свободного времени. Я не знала, благоразумно ли поступаю и могу ли доверять Бернардо после истории с Дино. Вместе с этими сомнениями появились неуверенность и растерянность, а также подозрение. И сильнее всего они были именно в те выходные, которые Бернардо проводил со своими дочерьми, а я чувствовала себя любовницей, которой был заказан ход в Колоньоле и которую он оставил во Флоренции, отдав предпочтение своей семье.

Бернардо открыто обсуждал наши отношения с сыном – ему было пятнадцать, и отец считал его достаточно взрослым; к тому же у него не было выбора – поскольку мальчик был полностью на его попечении. С самого начала я понимала, что быть вместе с Бернардо означает фактически усыновить Алессандро – в определенной степени, – и приняла это. К тому же мы хорошо ладили.

Но были еще и le bimbe[129], две его дочери, жившие с матерью в Кьянти. Они были еще совсем маленькие – пять и шесть лет, – и его бывшая, по словам Бернардо, была отличной матерью. В те дни, что он проводил с девочками, Бернардо выходил на связь, лишь когда они засыпали. Однажды он сказал, что не хотел бы знакомить их со своими пассиями до тех пор, пока не будет уверен в отношениях.

– Я и так принес им много страданий, capito?[130] Они и так очень переживали…

Когда мы касались этой темы, Бернардо замолкал и замыкался. Обычно он открыто рассказывал мне о своей жизни, но о его втором браке я знала лишь в общих чертах. Прошло всего три года после их разрыва, но я инстинктивно чувствовала, что рана в его душе еще была глубока и саднила, и, несмотря на природное любопытство, мне не хотелось ее бередить. Это было не мое дело, а его личная драма. Я чувствовала, что она все еще где-то там, внутри, и не трогала эту тему.

– Я не хочу их обманывать, – объяснил Бернардо. – Мне кажется, они все понимают, хоть и не до конца… Они еще совсем малышки и в этом возрасте могут нафантазировать все что угодно, напридумывать разных историй. Я не хочу усложнять им жизнь еще больше…

Я понимала и, хотя вся эта ситуация мне не нравилась, уважала его желание защитить дочерей, даже от себя самого. Может быть, за это – особенно.

И все же каждые выходные я боролась с собственной неуверенностью и страхом, что Бернардо поддастся искушению и выберет прежнюю семью. И именно в этот момент сомнения охватывали меня с новой силой, заставляя ставить под вопрос разумность наших отношений.

Однажды дождливым субботним утром я открыла для себя площадь Сантиссима Аннунциата. По одну ее сторону возвышался Оспедале дельи Инноченти, или Воспитательный дом, входная дверь которого была украшена лоджией Брунеллески. Колонны, поддерживавшие арки, венчали тондо из глазурованной терракоты работы делла Роббиа с изображением младенцев в пеленках с раскинутыми в стороны руками на синем фоне, в различных позах и с разными выражениями лица. В дальнем конце лоджии находилось зарешеченное окно, обрамленное фреской. Надпись на мраморной табличке под ним гласила: «На протяжении четырех столетий здесь располагалось заведение для Невинных, тайное убежище от нищеты и позора для тех, кому двери милосердия всегда открыты». Здесь оставляли нежеланных детей, тех, чьи матери умерли при родах, или тех, что стали плодом «права первой ночи». Размер ребенка определялся посредством специальной ниши. Именно через нее дети попадали в заведение, когда их оставляли родители или повитухи. Таким образом гарантировалась абсолютная конфиденциальность процедуры.