Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - [231]

— Я просто сказала, что я не Анриетта.

— Анриетта не имеет ко мне никакого отношения, при чем тут она? — Шаваль суетливо потер усики.

Красным, красным, красным.

— От нее-то Марсель ушел. Еще бы! Злыдня, гадюка ядовитая, сухая, как жердь, заперта на все засовы. Сущая ведьма на метле! А я нежная, добрая, любящая, пышная, сладкая… Как заварное пирожное. Так что никуда он от меня не денется. Элементарно, Шаваль.

— Хорошо-хорошо, — успокоенно вздохнул Шаваль, — но давай все-таки о деле. Подумай хорошенько. Подумай о здоровье Марселя. Забудь, чем я тебе досадил. О прошлом надо уметь забывать, надо смотреть в будущее…

Он провел рукой по волосам, погладил себя по груди в пройме воротника. Жозиана наблюдала за ним слегка насмешливо. Теперь он от нее зависит. Он целиком и полностью в ее власти. Какая сладкая месть, какой реванш! Для затюканной девчонки, которую он в свое время третировал…

— Нам надо действовать сообща. Надо спасти Марселя. — Во взгляде Шаваля читалась подлинная мука, так он тревожился за Марселя. — Знаешь, с годами я понял, что за человек твой муж…

Младшенький зачастил карандашом пуще прежнего. Странно, подумал Шаваль, не иначе у пацана не все дома. С другой стороны, чему удивляться, раз отец у него старая развалина. Не ребенок, а так, жертва аборта. То ли дело его фея, его долгоногая богиня с золотыми искрами в глазах, с мягкими локонами, с гибкой талией, исполненная неистовства, с лоном жарким и глубоким…

Тут Младшенький поднял голову и, не спуская глаз с Шаваля, произнес одно-единственное слово:

— Гортензия?

И мозг Шаваля словно слетел с тормозов. На него нахлынула горячая, терпкая волна и затопила все уголки и складки. Серое вещество воспламенилось. Лобный и затылочный рога затрепетали, оболочки налились кровью. Весь мозг был словно объят огнем. Младшенький испугался, что грифель у него в руках сейчас растает, и бросил карандаш на стол. Источников жара было определенно два: Анриетта и Гортензия. Но если при упоминании Анриетты активизировалась зона, отвечающая за страх, тревогу, мурашки по коже, то имя Гортензии включило центр удовольствия, физического наслаждения, сладострастия. Шаваль боится Анриетты и сгорает от страсти к Гортензии.

Воодушевленный успехом расследования, Младшенький сосредоточился изо всех сил и перешел в третью зону наслаждения. Здесь его ждал образ Гортензии в причудливом искажении: словно с картины Фрэнсиса Бэкона. Упругие маленькие груди, твердый живот, длинные ноги и гипертрофированных размеров лоно — как длинный красный шланг со множеством изгибов, который свивался и развивался; в нем плавали крошечные алые губки-пружинки. Гортензия, вид изнутри. Так, значит, Шавалю этот вид хорошо знаком! Так знаком, что отпечатался у него в памяти, как выжженный каленым железом. Младшенького пробрала судорога отвращения. Быть не может! Чтобы его любимая Гортензия якшалась с этим отребьем, с этой похотливой мразью?!

С громким криком Младшенький рухнул головой на стол и со стоном принялся бить себя кулаком в лоб и царапать щеки. Жозефина перепугалась не на шутку. Она обняла сына и стала укачивать его, приговаривая: «Что такое, маленький мой, что с тобой?..» Но Младшенький от расстройства не мог вымолвить ни слова. Он только вскрикивал, отбивался и повторял: «Нет! Нет!» Жозиана вскочила, похлопала его по спине, подула на волосы, промокнула виски платком… Но все без толку. Ребенок только что не бился в конвульсиях, задыхался, по щекам у него градом катились слезы. Жозиана поспешно распрощалась с Шавалем, усадила сына в коляску и заторопилась прочь.

Младшенький хватал ртом воздух. На сей раз он безропотно снес, что его везли в коляске, как тюк: ноги у него были совершенно ватные.

На перекрестке площади Перер с авеню Ньель Жозиана завернула за угол и только тогда склонилась к сыну.

— Что случилось, ненаглядный мой? Что ты там такое увидел, что на тебе аж лица нет?

— Мама, — запинаясь, выговорил Младшенький, — мама, скорее дай телефон, надо позвонить Гортензии!

— Гортензии? Зачем? При чем тут она?

— Мама, прошу тебя, не спрашивай ни о чем. У меня и так сердце истекает кровью.

— Успокойся, радость моя. Не надо так терзаться.

— Не могу, мама, мне очень худо. Я весь дрожу.

— Да что такое, солнышко, родной мой?

— Ох, мама… Я увидел Гортензию в мыслях Шаваля!

— Гортензию?..

— Да, ее лоно в виде длинного красного шланга. Он трогал ее, проникал в нее своим мерзким отростком… Как я его ненавижу!

— Успокойся, сынок, пожалуйста. Это было очень давно.

— Вот именно. Она была совсем девочка, невинная, нежная. Как она могла на это пойти?!

— Не знаю, родной. С кем не бывает натворить что-нибудь, за что потом стыдно… Возможно, она хотела доказать самой себе, что сумеет покорить настоящего взрослого мужчину?

— Когда это было? Ты помнишь?

— Еще до того, как ты родился.

Младшенький распрямился, в глазах у него блеснула безумная надежда.

— Так тогда она еще не была знакома со мной!

— Ну конечно.

— Вот оно что… Сегодня она бы так не поступила!

— Само собой. А знаешь, что я хорошо помню? Она его выжала до капли. Он потом уже толком не оправился. Мозги у него стали что твой пластилин… А кстати, солнышко, скажи, что еще ты разглядел в голове у этого… ничтожества?