Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - [229]

Жозефина не знала что сказать.

— С ее смертью ушло все прошлое. В каком-то смысле я испытал облегчение. Я подумал, что теперь смогу начать все с чистого листа. Последний, так сказать, неудобный свидетель… Да только вот Кэри Грант никуда не делся. И я по-прежнему все о нем знал из газет. Что он перестал сниматься, что у него контракт с Фаберже, что он рекламирует какую-то косметику, снова женился… В пятый раз!

— И вы больше никого так и не полюбили?

— Нет. Я ушел с головой в работу. Я познакомился с одним человеком, который мне очень помог в плане карьеры. Он посоветовал мне жениться заново. Вроде как одинокие мужчины не внушают доверия. Я женился на Алисе, вот на второй моей супруге. Сам не знаю, как мы умудрились заиметь двух детей. Наверное, чтобы не выделяться. Что мне еще оставалось в жизни, кроме как быть как все?.. У меня двое сыновей, оба такие же гладкие и снулые, как и я. Говорят, они оба в меня. Когда я такое слышу, у меня мороз по коже. Я боялся, что они найдут эту тетрадку. Узнай они, что их отец был влюблен в мужчину… Какой для них был бы удар! Что подумала бы моя супруга, мне, честно говоря, не важно. Какая мне разница, что она думает… Вы замужем?

— Я вдова.

— Ох, простите.

— Ничего. Мы развелись, а потом он погиб. Я тоже не знаю, почему я вышла за него замуж… Я тогда была робкой, зажатой девочкой, дышать и то стеснялась. Мы с вами очень похожи. Поэтому я и хотела написать вашу историю. И мне нужна была ваша помощь. Мне нужно было, чтобы вы мне рассказали, что не вошло в эту тетрадку…

Буассон взглянул на Жозефину и протянул ей руку: холодную, изящную, с длинными тонкими пальцами. Она сжала ее в ладонях, чтобы согреть.

— Поздно, — проговорил он, — к сожалению, слишком поздно.

Жозиана с Младшеньким направлялись к площади Перер. Шаваль назначил им встречу в кафе на площади.

«Я приду с сыном, — предупредила Жозиана. — Ему три года». — «А иначе никак?» — поморщился Шаваль. «Обсуждению не подлежит», — отрезала она.

Они спускались по улице Курсель: Младшенький сидел в темно-синей коляске, Жозиана в великолепной розовой шали шла позади. Она уверенно толкала коляску, и радости ее не было предела.

— Как мы чудесно смотримся! — ликовала она, любуясь отражением в витринах.

— Не забывай, что это сугубо в виде исключения, — буркнул в ответ Младшенький. Он был одет в светло-голубую курточку и хмуро таращился себе на ноги: правый башмак был украшен львенком, а левый — худосочным осьминогом. — Не понимаю, мама, как можно обряжать детей в такое убожество? Это же попирает в них природную эстетическую чуткость!

— Наоборот, это очень развивает. Так они сразу поймут, как оно в жизни: лев и осьминог. Лев может съесть осьминога, но осьминог хитрый и верткий, он может ускользнуть. Один сильный, другой ловкий. Кто кого?

Младшенький не удостоил мать ответом и продолжал:

— Значит, не забывай, как мы решили. Разговори его, на вопросы отвечай уклончиво — ни да ни нет… Пока я настроюсь на его ментальную волну. Тогда я смогу читать у него в мыслях. Ему нечего остерегаться, так что сначала он будет держаться очень открыто, и я спокойно проникну в его сознание. Вот когда он станет излагать тебе свой план, тогда у него нейроны забегают во все стороны, и мне будет гораздо труднее интегрироваться в ход его мыслей. Надо бы, кстати, договориться насчет пароля, когда я настроюсь. Я тебе скажу какое-нибудь детское слово. Давай «та-та-ма-я-бо-бо»?

— Как скажете, товарищ начальник.

— Так. Дальше. Когда я проникну в его мысли, всякий раз, как он начнет завираться, я буду ставить в книжке на полях жирный красный штрих. Ты разговаривай и поглядывай мимоходом.

— Та-та-ма-я-бо-бо. А также гули-гули, не говоря уже про бум-бум. Младшенький! Я так рада! Я просто в восторге, вне себя от счастья, у меня внутри все поет и хлопают хлопушки. Я эрцгерцогиня Гогенцоллерн и везу в коляске своего эрцгерцогенка.

Жозефина наслаждалась этой новой близостью с сыном. Вместе они вступают на тропу войны, чтобы защитить Волчища от грозного врага.

— Отлично. Смотри только, мать, сама не впадай в детство.

Шаваль уже ждал их в кафе. Черные очки, сорочка с небрежно расстегнутым воротом, узкие черные джинсы, черные туфли, тонкая полоска усиков, гладко выбритые щеки. Всем своим видом он излучал благополучие и безмятежность. Он в рассеянности поглаживал шею пальцами с тщательно подстриженными и отполированными ногтями. Интересно, подумала Жозефина, что скрывается за этой самодовольной непринужденностью?..

Она задвинула коляску в угол, взяла сына в охапку и усадила за столик.

— Они в этом возрасте уже разговаривают? — осведомился Шаваль, ткнув в Младшенького пальцем.

— Не целыми предложениями, но говорят. И между прочим, у него есть имя. Его зовут Младшенький.

— Здорово, мужик! — рявкнул тот, уставившись на Шаваля в упор. Как он ни сдерживался, ему тоже не понравилось это снисходительное «они».

— Ничего себе! — вздрогнул Шаваль. — Во дает твой сынок!

— В этом возрасте они повторяют все, что слышат, — пояснила Жозефина и ущипнула сына под столом.

Младшенький завладел книжкой, которую протягивала ему мать, и потребовал цветных карандашей. Каландаши, каландаши! Жозиана принялась рыться в сумке. Он заголосил, чтобы карандаши ему дали немедленно. Хотели, чтобы он вел себя как младенец, — пожалуйста! Дети сейчас пошли такие невоспитанные… Женщина за соседним столиком бросила на Жозиану недобрый взгляд: хорошо же ты, голубушка, воспитываешь ребенка! Та поспешно протянула Младшенькому карандаши, и он наконец унялся.