Белая земля - [29]

— Всё! — категорически говорит Нина. — Отсюда я ни шагу.

— А что же делать?

— Иди обратно к коменданту.

— Он уже, конечно, ушёл.

— Не знаю. Делай что хочешь. Я остаюсь здесь.

Нина садится на ступеньки и достаёт из пакета продукты.

Наудачу толкаю дверь. Она заперта. Без всякой надежды пытаюсь вставить ключ в прорезь замка. Неожиданно он легко входит. Тихонько поворачиваю. Замок щёлкает. Дверь открывается.

— Да здравствует стандартизация производства! — кричу я. — Мы спасены!

Нина со вздохом подымается.

— Я так удобно устроилась.

В пустой квартире гулко отдаются шаги. Единственная, забрызганная известью лампочка болтается на шнуре в прихожей. Газ ещё не подключён, но в ванне из фыркающего крана уже идёт ржавая вода.

— От жажды мы, во всяком случае, здесь не умрём, — замечает Нина.

Нам, выросшим в коммунальных жилищах тридцатых годов, эта квартира кажется верхом роскоши и комфорта. Согласно ордеру мне принадлежит в ней одна комната в тринадцать целых сорок семь сотых квадратного метра. В комнате душно, пахнет краской. С треском распахиваю забухшее окно. С улицы врывается гул машин — внизу шоссе, западные ворота города, по нему нескончаемым потоком идут грузовики.

Я отдаю Нине коробок со спичками и при их прерывистом мерцании, взобравшись на единственный табурет, перевинчиваю лампочку из прихожей в комнату. При свете пустая квадратная комнатка кажется неожиданно большой.

У Нины широко раскрываются глаза.

— Какая комната! Не может быть, чтобы в ней было только тринадцать метров.

— И сорок семь сотых! Не забудь — сорок семь сотых!

— Никогда не поверю! Здесь восемнадцать… Нет, двадцать. Двадцать пять метров!

Нина перемеряет комнату шагами. Шаги она старается делать поменьше, но двадцать пять метров всё равно не выходит.

В коридоре свалены груды старых газет, они, очевидно, остались после оклейки стен обоями.

Мы перетаскиваем газеты в комнату и складываем в угол. Сверху расстилаем мой плащ. Получается неплохая тахта. На табурете накрываем «стол».

Это наше новоселье. Наша комната. Наш первый дом.

Я наливаю Нине в стакан наливку и чокаюсь с ней бутылкой. Наливка тёплая и очень сладкая. К печенью она ещё годится, но Нина с аппетитом ест консервы. Она очень любит консервы из крабов.

Мне хочется обнять её сейчас, но яркий свет лампочки мешает. Нина как будто понимает это. Она вытаскивает из «тахты» газету и сворачивает широкий раструб.

— Подыми меня. Она лёгкая, и мне нравится подымать её.

— Повыше.

Я вытягиваю руки. У самого лица оказываются не прикрытые короткой юбкой мускулистые, в синяках и в ссадинах ноги второго номера сборной женской волейбольной команды нашего завода. Я прикасаюсь губами к свежей царапине.

— Держи как следует! — строго говорит Нина.

Газетный абажур затемнил комнату, стало уютней.

— Всё!

Я чуть опускаю Нину, но не спешу поставить её на пол. Нина тоже на секунду замирает.

Мы снова садимся. Наступает томительная пауза. Я наливаю полстакана наливки, протягиваю Нине. Она отодвигает стакан.

— Невкусно. Пей сам.

Мне тоже не хочется пить эту тёплую, приторную жидкость.

Я отставляю бутылку и обнимаю Нину. Мы сидим притихнув. Под окном неумолчно рокочут машины…

В комнате светло. Огненные отсветы играют на распахнутых стёклах окна. Окно выходит на восток, и мы видим, как из-за противоположного дома подымается багровое солнце. Лучшего утра не было в моей жизни.

Я смотрю на Нину. В её глазах тоже отражаются огненные блики. Она прикрывает мне лицо рукой.

— Не смотри так…

Я целую её твёрдую ладонь.

— Хочешь есть? — спрашивает Нина.

— Да. А ты?

— Очень… Давай поедим. Только отвернись.

Я послушно отворачиваюсь.

На табурете стоят всё те же крабы, наливка и дешёвое печенье.

— Теперь можно. Что мы будем есть?

— У нас роскошный завтрак: свежий омар, бисквиты и испанское вино. С чего начнём?

— С омаров. Открой новую банку. Я умираю от голода.

— Хочешь выпить?

— Немножко… Хватит. Как странно. Вчера я ещё была девчонкой. Кругом всё то же, ничто не изменилось… Теперь меня будут звать Ниной Петровной. Не смей называть меня иначе.

— Слушаюсь!

— Слушаюсь, Нина Петровна…

— Слушаюсь, Нина Петровна!..

— За нас! Мы чокнулись.

— Какое сегодня число?

— Двадцать второе, — я посмотрел на часы. Было четыре часа утра. — Двадцать второе июня 1941 года…

4

Я заставил себя встать. Долго растирал онемевшие руки и ноги. Главное — не торопиться и не впадать в панику. Я не могу погибнуть здесь, в этой яме. Я должен выйти отсюда. Я не могу погибнуть в этот самый день, когда наконец появилась надежда на спасение. Я растирал руки и ноги до тех пор, пока не почувствовал колючую боль в ладонях и ступнях. У рукоятки ножа остался обломок лезвия не больше двух сантиметров. Я снял куртку и унты и медленно, цепляясь за каждую выбоину, добрался до щели, где застряло лезвие. Обломком ножа я стал осторожно вырубать его из ледяной стены.

Дважды я срывался и сползал вниз. Пришлось снова отогревать закоченевшие ноги.

На третий раз лезвие упало вместе со мной. Я надел унты и куртку.

Аккуратно отрезал тонкую длинную полоску от поясного ремня. В кармане куртки оказался погнутый трёхдюймовый гвоздь. Я выломал им пружину и обломок лезвия из черенка ножа. Потом вставил в щель рукоятки лезвие и накрепко прикрутил его ремешком.