Белая тишина - [183]

Вошли партизаны, поздоровались, прислонили ружья к стене, сняли котомки.

Гогда-мапа опять замолчал, он всегда молчал при посторонних, незнакомых людях. Хозяйка поставила столик, подала рыбный суп. После мороза горячий суп быстро отогрел партизан, и молчаливые бородачи постепенно разговорились между собой, потом с помощью Богдана заговорили с хозяином. Разговор этот уже не прекращался до ухода партизан. Богдану не пришлось продолжить разговор, и он очень сожалел об этом. Но, надевая верхний халат, он все же спросил:

— Дед, как ты считаешь, что главнее для дянгиана-судьи? Ум его или совесть? Может, его умение говорить?

Гогда-мапа подумал и ответил:

— Ты, нэку, хитро спрашиваешь, хочешь меня старого подловить. Ум мой притупился, голова состарилась, на твои хитрости не моту как бывало раньше отвечать хитростью.

— Я не хитрю, дед.

— У судьи всегда воюют ум и совесть, как сейчас красные воюют с белыми.

— И кто побеждает?

— Хитрость.

— Как хитрость? — удивился Богдан, не ожидавший такого ответа.

— Хитрый ум побеждает, а совесть прячется, как мышь, в норе.

Богдан улыбнулся, ему понравилась откровенность старого дянгиана, и он подумал, что старый Гогда уже начал передавать ему секреты дянгиана-судьи.

— Уметь хорошо говорить — это обязательно требуется? — спросил он.

— Иногда совсем не требуется. Молчание, бывает, приносит больше пользы, чем самые лучшие слова. Другой раз требуются красивые слова. Раз на раз не сходится.

— О чем дянгиан больше всего думает во время суда?

— Выиграть дело, принести пользу роду своему, сохранить и возвысить честь рода.

— Если род не прав, то судья прячет совесть, как мышонка, в нору?

— Честь рода дороже всего, и дянгиан должен прятать совесть.

— Что чувствует дянгиан, когда прячет совесть?

Гогда-мапа взглянул на Богдана, глаза его были тусклые, подернутые голубоватой пеленой, морщины на лице, будто высохшие русла рек и проток.

— Стыд он чувствует, нэку. Очень большой стыд чувствует, но прячет от других этот стыд.

— Надеть лыжи! — раздалась команда на улице.

— Дед, я думаю так. На суде все должно быть справедливо. Зачем собирать судей, когда до суда люди знают, что большой род выйдет победителем? Если судить по справедливости, то и судьям не требуется прятать совесть, как мышонка в нору. Тогда судье не будет стыдно. Последний суд в Нярги был несправедливый суд.

Богдан закинул за спину котомку, берданку и начал прощаться с добрыми хозяевами. Старушка обняла его, поцеловала, Гогда-мапа прижал его к груди.

— Береги себя, помни, тебя ждут все Заксоры, тебя ждет весь род наш.

— Я, дед, не буду дянгианом, это слишком хитрое дело, а я не умею хитрить, — сказал Богдан и подумал: «Я иду воевать за справедливость, а когда она восторжествует, то, может, и не нужны будут судьи. Зачет они, когда на всей земле будет справедливо».

Богдан вышел из дома, надел лыжи. К нему подошла Мира.

— Богдан, почему ты не зашел к нам? — спросила она.

— У меня дело было в этом доме, — смущенно ответил он.

Богдан ждал команды Глотова, ему становилось нестерпимо тяжело стоять возле Миры. Он чувствовал, что если не прозвучит сейчас команда, то произойдет что-то непоправимое. Но что произойдет и в чем его непоправимость — он не знал. Может, не выдержат его нервы, и он заплачет? Может, обнимет и поцелует Миру?

— Прощай, Мира, — пробормотал Богдан и сдвинулся с места, не ожидая команды Глотова.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В Нижней Тамбовке лыжный отряд Павла Глотова не застал партизан, партизаны ушли вниз и находились возле села Софийска. В Нижней Тамбовке находился тыловой госпиталь.

Пиапон и его братья, Токто, Богдан, Орлов и еще трое партизан разместились на ночлег в большой просторной избе возле госпиталя. Партизаны поужинали и курили перед сном.

— Воевать с беляками я начал в Приморье, — рассказывал Орлов, — командиром небольшого отряда был. Тяжелые бои случались. У нас у некоторых даже дробовика не было, да воевали. Сплоховали наши, говорили, оставили во Владивостоке полные склады боеприпасов, хлеба, масла, крупы. Все оставили белякам. А им еще японцы, американцы, англичане привезли оружия и пищи — хоть завались. Ежели бы все это нам, в наши руки!

Рассказ Орлова прервали вошедшие в избу вооруженные люди. Среди них няргинцы узнали чолчинского охотника Бимби Актанко. Другие четверо нанай им были незнакомы.

— Чего не зашли в Чолчи? — сразу накинулся Бимби на партизан и начал ругаться по-нанайски, добавляя крепкие русские словечки.

— Ишь ты, говорит-то по-своему, а матерится по-нашему, — смеялись русские партизаны.

— Давай чеши, чеши! — смеясь, сказал молодой партизан.

— Чево чеси? Чево чеси? — накинулся на него Бимби. — Хоросо сто ли, меня однаво оставили. Это хоросо? Плохо! Все посли белых бить, меня оставили. Сколько ден я васа догоняй? Моного ден догоняй.

И опять, к великому удовольствию партизан, Бимби начал материться. Успокоившись, он рассказал, как догонял партизан, познакомил со своими спутниками, которые присоединились к нему в Нижних Халбах.

А Токто, услышав о нижнехалбинцах, стал присматриваться к каждому охотнику, особенно долго он разглядывал пожилого нанай, с тощей седой бородкой.