Белая тень. Жестокое милосердие - [196]

На подоконнике цвел перчик, цвели калачики — полесские цветы, билась о стекло осенняя муха-цокотуха. Тихо и мирно, как и десять, и двадцать лет назад, извечная божница, извечные калачики, дух жилья, печеного хлеба.

Иван еле сдерживался, чтобы не зажмурить глаза, так ясно представало ему видение: родная хата, мама у печи, — так бил ему в ноздри запах ржаного хлеба, детства, мира, жизни. Он будто нырял куда-то и снова выплывал, извлекаемый из пучины собственной волей и чуть слышными звуками, которые изредка долетали сквозь окно. Где-то далеко-далеко гремела канонада, и свекла в окне жалобно позвякивали.

За столом, в красном углу, сидел генерал, раскуривал папиросу. Сбоку, на деревянном самодельном стуле, примостился худощавый полковник, зябко кутался в накинутую на плечи шинель, ощипывал красные лепестки перчика и бросал на подоконник. Пальцы его, тонкие, нервные, то застегивали крючок шинели у горла, который все время расстегивался, то снова принимались за перчик.

Четвертым в хате был тонкий в талии, с черными, девичьими бровями старший лейтенант, адъютант генерала, он стоял у кухонного стола, раскладывал или делал вид, что раскладывает бумаги, а сам все время поглядывал на Ивана.

Генерал встал — тучный, тяжелый, с отекшим лицом, с мешками под глазами, — скрипнули под ним давно не крашенные половицы, подошел к Ивану.

— Ты герой, солдат, — сказал усталым, прокуренным голосом. — Ты заслужил награду. Ты нам очень помог.

— Не нужно награды, — сказал Иван.

— Как не нужно? — удивился генерал, и его широкие лохматые брови выгнулись дугами, совсем как у полковника со старинных украинских гравюр; те полковники почти все сплошь с бровями-подковами.

— Отпустите домой. Проведать своих… — Иван смотрел прямо в красные от бессонницы глаза генерала. — Тут недалеко — шестьдесят километров. Я знаю дорогу лесом.

Генерал молчал, и Иван не знал, сердится он или обдумывает что-то. Поэтому отважился еще раз:

— На два дня. На день, — безжалостно сократил сам себе срок.

Брови генерала все еще стояли дугами, но в глазах засветилась догадка.

— Девушка? — спросил.

Уголки Ивановых губ вздрогнули.

— Так точно. Жена. Марийка, — И такая чистота засветилась в его глазах, такая боль…

— Ты смотри, — сказал генерал. — И сколько же ты с нею жил?

— Две недели, — вздохнул Иван.

— Две недели, — как-то невыразительно повторил генерал.

Иван понял, что две недели — срок беспощадно неубедительный, что он жестоко оборачивается против него, а поскольку лгать не умел, сказал правду.

— Я любил ее всю жизнь, — добавил тихо. И снова поднял глаза на генерала: — Мне туда и назад. Как говорят, на одной ноге.

Иван говорил не по уставу. Не уставным был его голос и весь вид селянского парня, наивного, искреннего, который верит в добро и не мыслит отказа. Только глаза, запавшие, глубокие, черные, уже были не наивные, а усталые, жестокие, просящие глаза солдата.

Генерал смотрел в эти глаза и молчал. О чем он думал? О том, что война катится беспощадным валом и расслаивает людей: одних делает еще чувствительнее к боли окружающих, учит ценить мир, любовь и искренность, а души других склоняет к жестокости, эгоизму, черствости? И где те весы, на которых можно взвесить одно и другое? Где те триеры, которыми можно будет отделить зерно от плевел?

Или вспомнил что-то свое, сожалел, грустил о чем-то, что утратил или чего не имел?

Так или иначе, но молчал он долго.

Молчал и Иван. В ушах у него звенела тишина или все еще звучало эхо боя, а может, звенело от напряжения, с которым он ждал решения генерала. Он думал о том, что судьба была милосердной к нему все это время, и надеялся, почти верил, что она будет милостива до конца.

— Как же ты — туда и назад?

— Танком, — Иван почувствовал, что голос его хрипнет от волнения. — Я догоню вас. Впереди — Днепр.

— Стратег, — впервые отозвался полковник и отодвинул цветочный горшок.

Генерал повернул горшок с цветком к стеклу, поглядел в окно. Поодаль стоял в желтом осеннем огороде танк с белым крестом на броне. Вокруг толпились солдаты, считали пробоины, вмятины.

— Хорошо, езжай, — вдруг поднял голову генерал. — Езжай и возвращайся.

— Да он ведь убежит, — убежденно сказал полковник. Сказал так, будто Ивана здесь и не было.

Генерал еще раз поглядел в окно и сказал задумчиво, но твердо, отсекая всякие возражения:

— Такие — не убегают. Езжай, солдат.

А когда Иван, выпалив благодарность, повернулся через левое плечо и выбежал из хаты, генерал как бы очнулся от раздумья, крикнул адъютанту:

— Догони его. Напиши бумажку, чтобы не задержали. Да обмундируйте…

— Слушаюсь, товарищ генерал! — радостно воскликнул адъютант и вихрем вылетел из хаты.

* * *

Канашка сидел на бревнах в Чуймановом дворе, — не пошли прахом хлопоты Чуймана о мышастой лошаденке, — ждал, когда проснутся молодые. Канашка выбил себе в районе место секретаря сельсовета в Позднем, красноверхую кубанку носил теперь не на затылке, а скомканную в пирожок, солидно, прямо. Свои обязанности исполнял ревностно, вчера вечером ездил в Журавск за печатью, — какой же это секретарь без печати! — вернулся с нею, но не успел похвалиться перед председателем. Председатель спал в коморе с молодой женой. А именно на его документе Канашка поставил первую печать — на свидетельстве о браке, которое лежало в кармане его шевиотовой офицерской гимнастерки. Он мог бы передать свидетельство и через Чуймана, но за него полагался магарыч, и Канашка терпеливо ждал. Тем более что тетка Наталка чистила в деревянном корыте у колодца хоть и мелких, но свежих карасей. Соседские хлопцы наловили, принесли в обмен на груши и курский ранет.