Белая Русь - [126]

— Отпишу, государь.

Затем царь слушал депеши, которые долго и нудно читал дьяк. Не выдержав, зевнул.

— Гундосишь ты, Алмаз. В сон клонит… Стар становишься.

Думный дьяк смутился:

— Прости, государь…

— Ладно, иди… Воеводам сегодня же пошли грамоты.

Алмаз Иванов уехал в Посольский приказ. Едва вошел, кликнул писаря и, усадив за стол, стал диктовать:

— «…а ратным людям приказали б есте накрепко, чтоб они белорусцов крестьянские веры, которые против нас не будут, и их жон и детей не побивали и в полон не имели, и никакова дурна над ними не делали, и животов их не грабили. И которые белорусцы придут к нам в полки, и вы о тех белорусцев нашим государевым жалованьем обнадежили и велели им приводить к вере, что им быть под нашею… рукою на веки неотступно, и нам служить, над польскими и над литовскими людьми промышляли, с нашими ратными людьми сопча за один. И некоторые белорусцы похотят быть и нам служить вместе с нашими ратными людьми, и вы б тем людям велели быть на нашей службе… А будет белорусцы с нашими ратными людьми вместе быть…»

Писарь непрерывно позевывал. Это не нравилось думному дьяку, и он склонился над столом, пробегая глазами лист.

— Что пишешь?!. — загремел Алмаз Иванов. Схватив писаря за бороду, дернул. Писарь сморщился от боли. — Что пишешь, мерзкая душа твоя?!.

— Прости, великодушный, — простонал писарь, — проглотил слово.

— Слушай и не пропускай!.. «…а будет белорусцы с нашими ратными людьми вместе быть не похотят… а похотят быть свободно, и вы б им… начального человека доброго поволили, и тому начальному человеку з белорусцы велели б есте с собою в походе, приказали б есте беречь и смотреть накрепко, чтобы от них нашим ратным людям какие хитрости не учинилось…»

Писарь писал усерднее, выписывал каждую буковку, и, чтобы не пропускал слов, думный дьяк перечитывал написанное, следил за пером. Наконец писарь вздохнул облегченно, выпил целую кружку студеной воды и сел размножать писаное для воевод. Алмаз Иванов не доверял подьячим и был в Приказе до того часу, пока грамоты не были скреплены печатями. Потом распорядился:

— Вызывайте чаушей и немедля отсылайте воеводам!

День близился к концу. Думный дьяк почувствовал усталость. Пора было и обедать. Он накинул шубу и вышел на крыльцо Посольского приказа. Стоял и смотрел на мартовское голубое небо. Скоро прилетят грачи. Подумал о том, что нынешняя зима показалась долгой и трудной. Вся в хлопотах и тревогах. Но, слава богу, все идет чередом.

По улице к Посольскому приказу мчались на конях три всадника. Алмаз Иванов приложил ладонь к глазам: кто может торопиться к концу дня? В первом узнал вяземского воеводу Ивашку Хованского. Тот придержал усталого коня возле самого крыльца. Соскочив с лошади, снял мохнатую шапку. Голова была в испарине.

— С чем прискакал? — чуя недоброе, спросил Алмаз Иванов, пристально вглядываясь в потное лицо воеводы.

— По спешному государеву делу, дьяк.

— Говори!

— Третьего дня под Смоленском объявилось войско гетмана Януша Радзивилла с артиллериею…

Думный дьяк прикусил губу. Подумав малость, крикнул слугам:

— Возок! Да побыстрее!.. Поеду к государю!..

2

Уснуть пан Поклонский не мог — мучили мысли. Так и провалялся в пуховиках до петухов. Только под утро, обессиленный и измученный, задремал на час.

Поднявшись, вышел в залик, постоял у окна. Утро было тихое. Уже взошло солнце и небо светилось розово-сиреневой дымкой. Над Днепром плыли туманы. Из-за них не было видно ни реки, ни лугов, что раскинулись на левом берегу. Со стороны реки тянуло влажным и колким холодком. Эта прохлада освежала после душной ночи.

Поклонский надел башмаки. Посмотрев на саблю, после некоторого раздумья снял ее со стены и прицепил к широкому поясу. Чтоб не разбудить спавших, на цыпочках вышел из дома. Было рано, но город уже не спал. Скрипел журавель. Потом прогрохотала телега. Во дворе баба кормила курей и созывала их: «Цып, цып, цып…»

Пан Поклонский знал, что пан Альберт Далецкий еще спит. Но шел к нему и не думал о том, что старого пана придется поднимать с постели. Достучаться оказалось непросто — слуги спали крепко. Все же достучался. Девка, увидев Поклонского, испугалась, но идти будить пана не отважилась.

— Побыстрее! — приказал Поклонский.

Возвратившись, она пригласила в гостиную. Поклонский пошел за ней. Пан Далецкий сидел в кресле в исподнем белье и, позевывая, ковырял в носу.

— Доброе утро!

— День добрый, пане Поклонский! — ответил Далецкий. Он покосился на саблю, которую давно не видел на Поклонском. — Что принесло тебя такой ранью?

— Не стал бы будить, шановный, если б не дело.

— Садись, говори, — Далецкий показал на кресло.

Прежде чем сесть, Поклонский подошел к двери и приоткрыл ее: нет ли чужих ушей за тонкой перегородкой.

— Слыхал, пан Альберт, новости?

— Как же! Вести печальные.

— Что будем делать?

— Я на войну не гожусь, — хмыкнул пан Далецкий. — Слаб и стар.

— Не зову в войско, пан Альберт. Знаю, ты свое отвоевал. Здесь орешек потруднее, и раскусить его надобно… Русский царь Могилева не минет. Подумал ли ты об этом?

— Думай не думай… — пан Далецкий широко раскрыл сонные глаза. — Мои думы царю не помеха.