Белая птица - [88]

Она надела новое платье и пошла, спрашивая себя: а что же скажет секретарю, если он спросит, г д е  Карачаев? Шла, шла и вдруг увидела себя дома, на Сережкином диване, а в дверях, в раскрытых дверях — Федора, тяжело опершегося рукой о верхний плинтус, и с такими глазами, с такими глазами…

Федор приехал с завода в разгаре рабочего дня, и она сразу поняла — с чем. Он не хотел и не мог ничего скрыть: ни того, как спешил к ней, ни того, как на нее смотрел, ни того, что он узнал.

Он не сказал еще ни слова, а Анна уже знала то, что он узнал! Так она и думала, так и подозревала.

— Аня… Я был у парторга. Он тебя вызовет или сам придет. Он тебя запомнил, когда ты у него была… Слушай, — в Испании Карачаев! В Мадриде, на главном фронте — против Гитлера! Только что получил большую награду и еще одну «шпалу» в петлицы. Вернее — двадцать третьего февраля, в День Красной Армии. Тогда же его отзывали домой. Так нет же, упросился… Доказал, что ему надо остаться!

— Убит? — спросила Анна.

— Аня… — повторил Федор. — Да… Нет, не могу я тебе врать. Он не убит. Хуже!.. Оказывается, случалось ему летать стрелком-радистом на каких-то гробах, не один раз, и ничего. А тут полетел на нашем новеньком СБ на остров Майорка. Это не так уж далеко, километров двести — над морем, но главное — на предельной высоте, без маски и без кислорода. Можешь представить? У летчиков обмороки в полете от кислородного голодания. Температура ниже сорока — обмораживаются. Не всякий так слетает, самые крепыши. Но там, на островах, — базы, немецкие подводные лодки. Те самые «неизвестные», которые топят наши суда с оружием…

— Не вернулся, — сказала Анна бесцветным голосом, как на диктанте.

— Аня… Не вернулся. Самолет горел. Один только человек выбросился на парашюте. Думают, что — он. Упал в море… Думают еще, что он перебежчик, но это мура, не верь. Мы не верим. Никогда не верь! Не веришь?

— Почему же он летал стрелком-радистом? — спросила она, словно желая отвлечь внимание Федора.

— Аня, война, — кем нужно, тем и будешь летать! Неужели он станет отсиживаться, если ТБ идет бомбить морскую базу без стрелка-радиста на задней турели?

«Да… да… понятно…» — мысленно ответила Анна. Теперь все понятно: и то, почему с ней так говорил Николаенко, и то, почему молчал Янка, и то, почему на нее так смотрит Федя, друг.

Георгия нет в живых, даже если он жив. С челюскинской льдины, с Северного полюса легче вернуть человека, чем оттуда, где сейчас Карачаев. Он жив, и он плюет в сиреневые рожи франкистам и в розовые гитлеровцам, но спасти его трудней, чем Георгия Димитрова.

Прощай, солдатка, прощай. «Похоронную» ты не получишь. Это называется — пропал без вести.

В тысяча девятьсот энном году он вернется. Его вызволят через международный Красный Крест и Полумесяц. У него будет шрам на лице, как от сабельного удара. Калинин вручит ему в Кремле коробочку с большой наградой, папку с Указом, и он покажет их Сереже… В тысяча девятьсот энном году.

Анна поправила волосы на затылке.

Она поняла, что умрет.

Когда Федор ушел, а его она спровадила легко, пошла она в сберкассу и положила все деньги, что у нее были, и те, что оставил Небыл, на имя Сережи с указанием, что ими может распорядиться в любое время по своему усмотрению Федор Федорович Шумаков, проживающий там-то, работающий тем-то, если он будет опекуном.

Придя домой, она подошла к телефону, потому что он звонил. Подняла трубку. Незнакомый мужской голос попросил позвать Веру. Она ответила, что такой здесь нет.

Еще раз Анна попробовала взять в рот рожок спорыньи и выплюнула с отвращением. Это было ей не нужно.

Потом она упала.

Когда Сережа с радостным воплем, запыхавшись, прилетел из школы и тетя Клава, тихо воя, на подламывающихся ногах добежала до Шумаковых, а Федор, прыгая через три ступеньки, поднялся по лестнице в дом Карачаевых и по телефону вызвал «Скорую помощь», Анна лежала на полу, у чертежного стола Георгия, немая, неподвижная. На столе Федор нашел письмо Георгия Касьяновича со спорыньей в красивом конверте и новенькую сберкнижку.

Анна лежала в нервной горячке, без сознания. Но, кажется, она была еще жива.

29

И виделось ей, что ее хоронят. В изголовье идет Георгий; лицо его словно опрокинулось над ней и колеблется, как отражение в воде. И никого не удивляет, что они смотрят друг другу в глаза и переговариваются. Привычно-уныло вздыхает духовой оркестр, голос Георгия слышен ей одной, но все понимают, как ей хорошо, хотя в пояснице отдается жестокая боль…

Вторую неделю подряд, после того, как ее привезли из больницы, она не вставала с постели. А в больнице она была потому, что случилось с ней то же самое и боли у нее были точно такие, как если бы она принимала спорынью.

Несколько суток в больнице ее не могли разбудить, она не чувствовала инъекций; потом, однако, привели в чувство и отвезли умирать домой, как сказала тетя Клава.

Она не читала, не шила, не вязала, почти не ела, не спала. Лежала на спине пластом и беззвучно, бессильно плакала от приступов боли и неосознанного страха. Окно было занавешено, в темноте громко тикали часы.

По утрам и на ночь тетя Клава приносила ей кувшин воды и тазик, и она умывалась, преодолевая боль и тошноту, подолгу, тщательно, потому что была не одна: приходил он.