Белая птица - [61]

— Вот за это — спа-сибо, — протяжно проговорил Карачаев.

— А на ком кровь — я покажу, — добавил Павлищев, — если пробил мой час… если  в а м  это нужно… Мне с Докутичами не по пути.

Девушка с гордостью смотрела на Карачаева.

«А я знала, я чувствовала все, все, все! Я знала все наперед еще в Усть-Каменогорске…» — думала она.

Ночевали впервые под одной крышей: Карачаев и Павлищев — у окон, в углах горницы, девушка — в глубине, за ситцевой занавеской. Когда задули лампу и горница осветилась лунными бликами, уснул один Карачаев. Он громко бредил. К полуночи луна зашла, стало совсем темно, и девушка решила, что Павлищев подозрительно тих. Она встала, натянула на себя бриджи и пошла к кровати Карачаева с разряженным браунингом в руке. Нащупала в изголовье табуретку и уселась, глядя в угол Павлищева. Печь напротив пышала жаром, но девушка дрожала всем телом, так боялась неспящего дядю Ваню…

Карачаев проснулся, едва она подошла, сказал хрипло:

— Не дури. У меня голова…

— Я буду тут… Простите, — сказала она.

Он поднял горячую руку и притянул ее голову к своему плечу. Сонно попросил:

— Убери эти…

Она вытащила шпильки, волосы рассыпались. Он взял их полной горстью и прижал к своему лицу. А она проговорила торопливо, положив ему на грудь руку с браунингом:

— Ваш друг сказал, что я его невеста.

— Какой друг? А!.. Он понимает, где золото, где руда.

Она улыбнулась, не шевеля губами, чтобы он не почувствовал, что она улыбается, и тотчас вскинула голову. Карачаев опять бредил. Она окликнула его, он не отозвался. Тогда она потихоньку влезла на кровать и легла рядом с ним поверх ватного одеяла. Приложила ладонь к его лбу под бинтом. Лоб был сух и горяч, бинт гладок и тверд от запекшейся крови.

Карачаев выговаривал невнятно:

— Вык… кырс… амб-блийск… флирма…

Она послушала и стала целовать его нежно, успокаивающе, как ребенка, в щеки и в колючий угол рта.

Карачаев очнулся, умолк, а она все целовала его в щеки, потом в глаза, не помня себя.

Он обнял ее, схватил за волосы, которые она откинула за спину. Ей было больно. Но она продолжала целовать его в глаза, только в глаза, запавшие от бессонных ночей.

Руки его ослабели. Он вздохнул, засыпая, и больше не просыпался и не бредил до утра.

Чуть забрезжило в окнах, она хотела уйти, он почувствовал это во сне и сжал в кулаках ее волосы.

— Спи, — пробормотал он. — Я те… разб… жу… — И проснулся, совершенно свежий.

Вгляделся в ее лицо, словно не узнавая, нащупал браунинг в ее руке, на своей груди, бриджи, подпоясанные мужским ремнем, босые ступни, холодные, как ледышки, и чертыхнулся, вытаскивая из-под нее одеяло и укрывая ее.

— Простите, — шептала она, — простите.

— Молчи, пожалуйста… Я дурак, — сказал он. — Но дуракам счастье. Здравствуй, что ли, Карачаева?

— Я не буду. Я не знаю, — отвечала она.

Павлищева в горнице не было. Когда луна зашла, он неслышно оделся, вышел вон и всю ночь бродил у реки, прощаясь с родными местами.

В город они отправились вместе, втроем, в одних санях. На сутки заехали к Маркелу Ефимовичу.

Выбирать председателя сошлось все село — и бабы, и старцы, и детишки. И предстал перед ними Мырзя уже не прежний — партийный.

Говорили о нем дружно, но разно. Одни вроде бы весело:

— Какой же он партейный? От такого партейного — ни страха ни дела, ни проку ни урона, ни вам ни нам. Ино дело — пастырь, ино дело — овца. Он и в попы негодный, не то что в партейные.

— Нешто нету кого помордастей, погорластей? Ни бороды, ни сапог на мужичке. Ни жены, ни свата. Таких молодцов на дюжину тринадцать. Пущай хоть подпояшется ремнем заместо бечевы… Штаны одень Хлюбишкины! И чтоб левольвертом помахивал. А то больно мы к тебе привыкшие, андел ты наш.

Другие говорили злее:

— Был он Мырзя… Запамятовать это пора. То-то и солоно, что таких на дюжину тринадцать. Ежели Маркел Ефимов — партейный, мы все — партейные! В трудную-то годину русская овечка первейший воин.

Павлищев был на этом собрании. Сидел во втором ряду. И было услышано, что он буркнул себе в усы:

— Силен ваш бог. Так и царя мужик не чтил.

Карачаев ответил ему из-за стола, покрытого кумачом:

— Царь — помещик. А наш бог — рабочий человек.

Но самое памятное случилось затем. Поднялся Маркел Ефимович, бритый, мытый, с ног до головы новый. Постоял, крутя головой, поигрывая желваками, и заговорил с уполномоченным обкома робким голосом, словно бы с глазу на глаз:

— Вы давеча внушали: за тебя, мол, воюем. Почто же за меня? Иные располагают, что я гол, бос, сам вроде рабочего. Одного с вами звания. Так-то оно так, да не вовсе… У вас у самих есть в писании: одна, мол, у мужика душа — от бога, да при ней другая — от нечистой силы, и обе они одну телу гложут! Прости, господи, прегрешенье… И второй к вам вопрос: а с кем же вы теперя воюете? Выходит дело: за меня, мужика, и супротив меня, мужика… для моего же великого проку! К чему же, голубы, такая нужда-охота? Я и дальше того спрошу: долго ли плантуете воевать? На чем умиритесь? Дальше быдто и спрашивать некуда… Однако на все есть закон. Вона и у господа было: на который-то день сотворил твердь, на который — живность, и притом день седьмой! День седьмой — он быть должен при каждой власти, не для духовности, для закона, — через закон, мил друг, не перескочишь… А я вам, товарищ полномочный, по дурости своей и то напомню — вы сами же и раззвонили нам в урок, что у вас всяко бывало. К примеру, как вы того нэпа по темечку погладили, ровно бы пай-дитя, обобрали до нитки, враз и к ногтю, даже пару единую ихнего братца на разживу не оставили в нашем-то нынешнем ковчеге.