Белая птица - [17]

Как было холодно и ветрено в сибирском степном городе, похожем на большую станицу… И как скучал там отец по Московскому университету, по Румянцевской библиотеке! В Омске он написал маленькую брошюрку с тусклым названьем, которое начиналось словами «К вопросу…». Эта брошюрка произвела фурор в Петербурге, в Математическом обществе. Отец купил тогда фунт икры, бутылку ликеру. Читал свою брошюру вслух.

Анна думала об этом без горечи, вяло и безучастно, как будто не о пережитом, а о вычитанном из старой, утомительно знакомой неинтересной книги.

Ночью, когда Сережа уже спал, Софья Борисовна открыла глаза. Георгий зажег верхний свет.

Глаза Софьи Борисовны были прозрачны. В них было величие. Видела ли она Георгия? Видела ли Анну? Кто знает… Но казалось им, что она выговорила краем рта два слова. И казалось, что это были такие слова:

— Пр-щаешь м-ня?

— Да! — сказал Георгий громко. — Да! Успокойтесь, мама! Лежите тихонечко!

«Мама…» — так он ей сказал.

И Софья Борисовна успокоилась. Закрыла глаза и утихла. Последний ее всхлип был неслышен.

Хоронили Софью Борисовну на Ваганьковском кладбище. Отпевали в кладбищенской церкви. Служба была неторопливая — минут на сорок. Собралось порядочно народу — старые женщины с Пресни и кладбищенские нищенки. Поп с дьячком встречали покойницу у врат кладбища и провожали до могилы — чин по чину, справили христианский обряд, не комкая, не скороговоря, прилично. И как дружно и благостно они пропели: «Со святыми упокой, Христе, душу рабы твоея!» До слез и дрожи пробрали. Старухи некоторые голосили. И Софья Борисовна, нет сомненья, была довольна. Ей было славно, ей было хорошо слышать молитву, пенье и слезный вой. Ей творили и прочили вечную память, провожая туда, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыханий, но жизнь бесконечная.

Георгий проводил Софью Борисовну до того места, где ее встретил поп. Потом ушел и увел с собой Сережу. За час они обошли всю Красную Пресню, места, где были баррикады. Видели кино под названием «Баррикады». Потом вернулись на кладбище за Анной и тетей Клавой.

В трамвае было нелюдно. И Сережа удивил кондуктора тем, что прочел номер на своем билете.

Анна запомнила этот номер: 13789. Она помнила, какой был цвет волос у матери в гробу — дымчатый, будто их присыпали пеплом. Помнила, какой был узор на старой ризе попа, и еще множество мелочей запало в память Анне. Но она совсем не помнила Георгия с того момента, когда мать закричала ему «спаси!», хотя с этого момента Анна ничего не делала и ей не нужно было ничего делать, потому что все делал Георгий.

Анна не понимала и не могла понять, что в те медленные часы, когда Георгий добывал врачей, а потом договаривался с цветочницами, могильщиками и попами, убирал гроб и водил Сережу по местам баррикадных боев, жил он только ею, только ею одной, и прощался с ней.

Он прощался с ней, а она этого не понимала.

На другой день пришла другая тяжкая беда. Упал и разбился большой многомоторный самолет. Погиб весь экипаж и все пассажиры.

Анна поехала с Георгием на загородное кладбище на горькие похороны, которые были для них тоже семейными.

Хоронили и летчиков и пассажиров в закрытых гробах, и страшно было видеть, как много гробов и до чего они все одинаковы. Пока их не обложили венками, казалось, что разные люди попеременно стаскивают с грузовиков, поднимают на плечи и несут один и тот же гроб. И думалось: а не пустые ли гробы? Несут одни деревянные робы… А трупы, разъятые, обгорелые, неопознанные, в братской могиле.

Гробы привезли прямо с места катастрофы, и, хотя знали о ней немногие, на кладбище было людно. Кроме родственников погибших, приехали рабочие и инженеры завода Георгия и с ними их главный; «родичи» упавшего самолета… Его строил серийный завод, не то в Харькове, не то в Горьком, но Анна понимала: за этот класс самолетов в ответе завод Георгия.

На знакомом фордике приехал Чаплыгин, седой косматый старик, лицо которого скульптор назвал божественным, так оно было бугристо-морщинисто и так значительно. В лацкане его черного длиннополого старомодного пиджака блестел орден Красного Знамени, надетый в первый раз за одиннадцать лет после награждения. Он подошел к главному и стал с ним рядом.

И может быть, потому, что здесь много было «своих», во время панихиды подспудно странные шли разговоры: неправда, что молния не бьет дважды в одно место…

Два года назад, первого мая Москва увидела в небе очень большой длиннокрылый самолет. Он был назван именем человека — единственный раз в истории нашей авиации; до того и после того больше так не делалось. Этого человека при жизни называли великим, впервые после Владимира Ильича.

Самолет пролетел над Красной площадью под конец первомайского парада. Его эскортировали два истребителя — для почета и для того, чтобы видней было, как он огромен. И газеты, у нас и за рубежом, облетела незабываемая фотография: характерный крест самолета в чистом небе, а по бокам — два маленьких крестика истребителей, как бы удлиняющие его исполинские крылья.

Восемнадцать дней после этого летал самолет.

Тысячи и тысячи людей приезжали на аэродром, входили в громадную пассажирскую кабину, шире автобуса, длиннее вагона, садились в удобные кресла. Самолет поднимался в воздух, делал несколько кругов над Москвой и опускался, оглушительно грохоча сверхмощными моторами — их было восемь, по три на крыльях и еще пара — тендемом — над фюзеляжем. Люди уходили с аэродрома счастливые. Дети записывали в дневники, как это было… Взрослые вспоминали, что некогда мы именовали «максимкой» теплушку, красный товарный вагон с печкой-буржуйкой, а нынче — величайший самолет, которому нигде нет равных, построенный целиком из советских материалов. Сочиняли о нем стихи.