Белая птица - [13]

Сеток он никаких не терпел. Сетки ругал: «Пришли ворюги, хозяев украли, дом в окошки ушел». С ловкачами, ставившими на ночь оханы и вентеря с ячеями-одноперстками, лез в драку.

Обыкновенно он сам разводил червей — отвратительных, розовых. Сам варил кашу с «пожаром», отменно-душистую, и ссыпал ее под корму лодки. Из булыги складывал очажок, обмазывал глиной, пристраивал к нему самоварную трубу, фанерный козырек и коптил в жарком индейском дыму подлещика, словно селедку. Копченье Георгий почитал больше ухи.

Теперь, второй день кряду, он выходил на державную реку только для того, чтобы искупаться… Анне было стыдно. Она готова была терпеть, сидеть в пропахшем рыбой, обсыпанном чешуей челноке и глядеть, как Карачаев увлечен, как хлопочет, как застывает влюбленно над поплавком и часами молится ему. Но Георгий повел Анну в лес.

Пока не поднялось солнце, он вел ее по оврагам, поросшим шелестящим жестяным осинником и папоротниками, по неприметным, как бы размытым черным тропам, которые так и пахли волком, по грибным местам. Он вел ее по склонам холмов, по рыжей многолетней листве, хрустящей, как свежий снег, мимо несчетных муравейников, похожих на станицы, крепости и города. Вел ее туда, где нестарые липы громоздились, как стены, травы хлестали по коленям и стоял пчелиный звон, и туда, где столетние дубы извивались, точно в судороге, кривые, узловатые, колченогие, а каменная земля под ними была подметена ветрами до блеска.

Далеко от волжского берега, у круглого озерка, поросшего осокой, они рассмотрели в жирной тине след раздвоенного копыта. Подняли голову и увидели в двух шагах от себя, за кустом черемухи, лося с разлапистыми сохатыми рогами. У него были прекрасные добрые глаза с нежной поволокой. Анна не успела вскрикнуть. Встав на дыбы, чтобы не задеть куст, лось повернулся и машисто побежал на длинных своих ходулях по сплошному валежнику, бесшумно, как птица.

В другом месте, на песчаном пригорке, они увидели лису, бледно-желтую с красным хвостом. Она стояла против солнца и горела, как костер. Хвост у нее был длинней туловища, уши длинней морды. Ног совсем не было. Георгий свистнул, и она точно растаяла в песке.

Незаметно вышли на высокую гору. Лес впереди оборвался и круто потек вниз, а снизу из листвы выперли зазубренные надтреснутые клыки скал. Открылась Волга. Она была видна от Жигулевских ворот до Куйбышева, выгнутая в тугую луку, которая звалась Самарской. Выше Студенки, отжимая реку к другому берегу, лежала громадная мечевидная коса с песчаной каймой, похожей на лезвие, и с дикими зарослями, из которых смотрели два сверкающих на солнце озера-ока; одно было прищурено. А по ту сторону реки простерлись луга, неоглядные, нетоптаные, с мохнатыми бородавками осокоревых рощ. Горизонт синел, голубел, белел, сливаясь с небом. Где-то там, за горизонтом, была Москва.

Анна присела на камень и застыла. Ястребы на недвижных крыльях парили внизу, как бы обтекая скалы. Мягко давил ветер. У нее было такое чувство, что она взлетает.

Но, обернувшись, она увидела, что Георгий не смотрит на реку.

Он смотрел на Анну, и взгляд его был непонятен ей.

— Что с тобой? Что случилось? — спросила она.

— У… — ответил он. Это означало: люблю тебя.

Она притянула его за рукав, посадила рядом с собой.

— Я не хочу твоей жертвы, Каин. Задую твой костер! И Васса Антиповна ждет рыбки.

Он попросил:

— Скажи что-нибудь на другую букву.

— На какую?

— На «у».

— У-убними меня, — сказала она.

Он нахмурился.

— Знаешь, что мне пришло в голову? Меня в самом деле нужно выкорчевывать. Я действительно не смыслю, что ты такое для меня. Это правда. Это очень точно. Как это без тебя? Что я такое… без тебя? Я весь в штольнях и штреках, проделанных тобой. Я обрушусь, взорвусь, затоплюсь грунтовой водой, если…

— Послушай, — сказала она, — почему ты не пошел в теоретики? Ты бы имел хороший оклад, двухмесячный отпуск…

Он смотрел на нее мрачно, косо, с недоброй усмешкой. Она показала ему язык.

Георгий закрыл глаза, расстегнул рубашку. Анна тотчас прижалась губами к его плечу у ключицы и куснула, как слепой кутенок. Георгий бережно поднял ее с камня. Но она сказала:

— Не надо никуда…

— Тут камень. Боженька с неба смотрит.

— Пусть!

И сделалось темно повсюду и тесно в груди. И Анна услышала, как голос Георгия, охрипший, выговаривает ее прозвища.

— Муж мой… муж мой… — отвечала она.

Ветер стих и ястребы-куроцапы спрятались в своих прутяных гнездах, в дубовых кронах, когда Анна и Георгий опять пошли по загустевшему темному лесу, который давно не видел лесника, по запутанным безлюдным тропам, на легких звонких ногах. Было жарко, но он не снимал рубашки, а она кофточки. Кержаки на Алтае так говорят: голодный убегу, а нагой ни с места…

На проезжей дороге, поблизости от пристани, им повстречалась женщина — впервые за тот день. Странная женщина. Обута в калоши поверх белых шерстяных носков. Голова повязана черным платком по-монашески, от бровей до губ. Но губы точно напомажены, и глаза молодые, карие, с цыганским блеском… Она несла на коромысле корзины с клубникой.

Увидев Георгия, женщина замедлила шаг, пропустила его и Анну, потом быстро догнала их, обошла Анну и встала перед ней, загородив дорогу коромыслом с корзинами. Осмотрела… и протянула тонкую красивую руку, смиренно молвя: