Белая птица - [107]

— Товарищ майор… единственный флейтист… — взмолился старшина. — Неграмотный, но — чудный слух.

— Ну-ка, покажите мне его.

Барабохин подозвал Искандерова. Тот подошел и сразу заиграл «Кирпичики», свой лучший номер.

— Хорошо-о, — сказал ему майор. — А вот врать в армии нельзя. Вы поняли меня? Нельзя в армии врать!

Искандеров часто закивал, испуганно улыбаясь, обтер рукавом свою флейту и стал играть колонный марш, который они разучивали: фи-ти-пи́, фи-ти-пи́, фи-ти-пи́…

— Немедленно отчислить, — приказал майор. И показал на запад. — Слышите?

Оттуда, из-за снежного холма, доносился протяжный тихий гром.

Но вышло так, что Искандеров остался в оркестре, а старшина Барабохин не отсиживал десять суток, и сыгровки продолжались, правда, не каждый день. Видно, бог музыки на небе есть, и он любил Барабохина.

На счастье Искандерова, был в полку, в первой стрелковой роте, еще один удивительный человек, по имени Федор, черный, как ворон, плечистый, как буйвол. Ему дивился сам Барабохин и на перекурах постоянно о нем что-нибудь рассказывал.

— Первое, что тебя просто останавливает, — эт-то голос! Куда там нашему протодьякону, солисту Большого Михайлову! Вот Федор так уж действительно Дор-мидон-тович… Вполне мог бы голосом — партию трубы или геликона, только не спеша, в темпе «ларго»… Но у него песня своя. При мне пришел к командиру полка, отодвинул меня ручищей, как кисейную занавеску, и спрашивает: «Товарищ майор, долго мы будем ползать по снегу да в трубы играть? Или мы ждем, чтобы немцы поближе подошли к Москве? Заманиваем, как говаривал Суворов? Вторая неделя идет, а мы еще немцев, ни живого, ни мертвяка, в глаза не видели».

— И что же майор?

— Смеется… Знаете, какой он заводной! «А мне, говорит, наша полковая музыка нравится. Она мне по душе». Потом усаживает его с собой ужинать, наливает ему сто грамм. Я стою не дыша, слушаю. А Федор поднял кружку и поставил назад. «Мне, говорит, иной хмель нужен. Я, говорит, привык знать, что делаю, зачем делаю и когда сделаю. Не может того быть, чтобы немецкий солдат был ученее, образованней нашего. Сейчас не тысяча девятьсот четырнадцатый год. А я по сей день не знаю, в чем их умение, наше неумение. Покуда я этого не знаю, я не боец, а инвалид… И еще, говорит, второе. Надо мне знать, обязательно надо: верно ли, что командующий нашей армией, генерал-майор, — бывший профессор Военной академии? Должен быть вроде бы от такого ученого человека толк. И потом брешут, будто он был репрессирован, но освобожден? Если, говорит, это слух, то и слух хороший. А если факт, для меня это крепче и веселей всякой водки!»

— Неужели так сказал? И ничего ему не было?

— Было… Получил звание замполитрука. Носит четыре треугольника, как я. Второй человек в роте после командира…

— А что майор ответил насчет нашего командующего?

— Много будешь знать — состаришься.

— А правда, что наш майор воевал в Испании?

— Факт. И знаете, что: всем он говорит «вы», кроме разве своего адъютанта, а вот с Федором — на «ты». Своими ушами слышал, как майор его окликнул: Федя, друг!..

Искандеров слушал с любопытством. Больше всего его поразило то, что Федор сказал командиру полка про ползание по снегу, сказал то, что все думали, но робели сказать, а ему за это — четыре треугольника!

Незаметно прошли праздничные дни, в которые Искандеров, бывало, много пил, много веселился, а ныне выпил всего лишь сто граммов. И вдруг необычайное, ошеломляющее известие… Его принес Барабохин, оно казалось неправдоподобным: в Москве, на Красной площади, в метель был военный парад! А на станции метро «Маяковская» было торжественное заседание. Федор, услышав это, сказал:

— Понятно.

В соседней рощице, которая казалась Искандерову нескончаемым дебревым бором, на опушке появились танки, замаскированные хвоей. Обычно туда посылали Дусматушку за сушняком. Он ходил охотно, хотя под каждым кустом ему мерещилась медвежья берлога и он боялся заблудиться, как тот уйгур в Кзыл-Орде. Теперь сушняком завладели танкисты.

Неожиданно сыгровки оркестра прекратились. Морозным утром командир приказал построить полк в полном составе на поляне, перед рощей. Встал в строй и музвзвод — без инструментов, с винтовками. Вдоль опушки, под орудийными стволами, покрытыми ветками, выстроились экипажи танков.

Командир полка легко, молодо вскочил на большой пень.

— Замполитрука Шумаков! Ко мне.

Федор вышел из строя, побежал через поляну широким, машистым шагом и замер перед майором, приставив винтовку к ноге. Доложился зычно, так, что на опушке отдалось эхо.

— Стой здесь, около меня, — сказал ему командир полка.

И Федор встал рядом с комиссаром и начальником штаба.

— Так вот, товарищи бойцы, товарищи командиры, — проговорил майор, выпрямляя сутуловатые плечи. — Всю жизнь мы учились, сколько себя помним. И считаем, что в этом наша сила. Вот и сейчас на учение нам с вами дано время… По мирной мерке считанные дни, по военной мерке огромное! По одному этому можете судить, какая надежда на наш полк, скажу прямо, у командующего армией и у Военного совета. Коммунисты полка правы: много мы потратили на азы. Но без азбуки грамотен не будешь. Нынче беремся за арифметику, она нужна и для старослужащих. Будем учиться: во-первых, не бояться танков, во-вторых, не бояться своего огня. Да, да! Своего огня, товарищи… идти за ним, как за щитом. Ясно, Шумаков?